Диалог Алексиевич с Бродским, Солженицыным и Шолоховым
В преддверии вручения Нобелевской премии Еврорадио ещё раз пересмотрело лекцию Светланы Алексиевич в Стокгольме, сравнило её с выступлениями других лауреатов по литературе и составило возможную беседу белорусской писательницы с Иосифом Бродским, Александром Солженицыным и Михаилом Шолоховым.
Алексиевич: "Мой путь на эту трибуну был длиной почти в сорок лет ― от человека к человеку, от голоса к голосу. Не могу сказать, что он всегда был мне под силу этот путь ― много раз я была потрясена и испугана человеком, испытывала восторг и отвращение, хотелось забыть то, что я услышала, вернуться в то время, когда была ещё в неведении. Плакать от радости, что я увидела человека прекрасным, я тоже не раз хотела".
Бродский: "На сегодняшний день чрезвычайно распространено утверждение, будто писатель, поэт в особенности, должен пользоваться в своих произведениях языком улицы, языком толпы. При всей своей кажущейся демократичности и осязаемых практических выгодах для писателя, утверждение это вздорно и представляет собой попытку подчинить искусство, в данном случае литературу, истории".
Солженицын: "На эту кафедру, с которой прочитывается Нобелевская лекция, кафедру, предоставляемую далеко не всякому писателю и только раз в жизни, я поднялся не по трём-четырём примощенным ступенькам, но по сотням или даже тысячам их — неуступным, обрывистым, обмёрзлым, из тьмы и холода, где было мне суждено уцелеть, а другие — может быть, с большим даром, сильнее меня — погибли. Из них лишь некоторых встречал я сам на Архипелаге ГУЛАГе, рассыпанном на дробное множество островов, да под жерновом слежки и недоверия не со всяким разговорился, об иных только слышал, о третьих только догадывался".
Алексиевич: "Я жила в стране, где нас с детства учили умирать. Учили смерти. Нам говорили, что человек существует, чтобы отдать себя, чтобы сгореть, чтобы пожертвовать собой. Учили любить человека с ружьём. Если бы я выросла в другой стране, то я бы не смогла пройти этот путь".
Шолохов: "Мы живём в неспокойные годы. Но нет на земле народа, который хотел бы войны. Есть силы, которые бросают целые народы в её огонь. Может ли не стучать пепел её в сердце писателя, пепел необозримых пожарищ второй мировой войны? Может ли честный писатель не выступать против тех, кто хотел бы обречь человечество на самоуничтожение?".
Алексиевич: "Пишу книгу о войне... Почему о войне? Потому что мы военные люди ― мы или воевали или готовились к войне. Если присмотреться, то мы все думаем по-военному. Дома, на улице. Поэтому у нас так дёшево стоит человеческая жизнь. Все, как на войне".
Солженицын: "И кому же, как не писателям, высказать порицание не только своим неудачным правителям (в иных государствах это самый лёгкий хлеб, этим занят всякий, кому не лень), но ― и своему обществу, в его ли трусливом унижении или в самодовольной слабости, но ― и легковесным броскам молодёжи, и юным пиратам с замахнутыми ножами? Скажут нам: что ж может литература против безжалостного натиска открытого насилия?"
Алексиевич: "После вашей книги никто не пойдёт воевать, ― учил меня цензор. ― Ваша война страшная. Почему у вас нет героев?" Героев я не искала. Я писала историю через рассказ никем не замеченного её свидетеля и участника. Его никто никогда не расспрашивал. Что думают люди, просто люди о великих идеях, мы не знаем. Сразу после войны человек бы рассказал одну войну, через десятки лет другую, конечно, у него что-то меняется, потому что он складывает в воспоминания всю свою жизнь".
Шолохов: "В чём же состоит призвание, каковы задачи художника, считающего себя не подобием безучастного к людским страданиям божества, вознесённого на Олимп над схваткой противоборствующих сил, а сыном своего народа, малой частицей человечества?"
Алексиевич: "Я спрашивала себя, какую книгу о войне я хотела бы написать. Хотела бы написать о человеке, который не стреляет, не может выстрелить в другого человека, кому сама мысль о войне приносит страдание. Где он? Я его не встретила".
Бродский: "Если искусство чему-то и учит (и художника ― в первую голову), то именно частности человеческого существования. Будучи наиболее древней ― и наиболее буквальной ― формой частного предпринимательства, оно вольно или невольно поощряет в человеке именно его ощущение индивидуальности, уникальности, отдельности — превращая его из общественного животного в личность. Многое можно разделить: хлеб, ложе, убеждения, возлюбленную ― но не стихотворение, скажем, Райнера Марии Рильке. Произведения искусства, литературы в особенности и стихотворение в частности обращаются к человеку тет-а-тет, вступая с ним в прямые, без посредников, отношения".
Алексиевич: "Русская литература интересна тем, что она единственная может рассказать об уникальном опыте, через который прошла когда-то огромная страна. У меня часто спрашивают: почему вы всё время пишите о трагическом? Потому что мы так живём. Хотя мы живём теперь в разных странах, но везде живёт "красный" человек. Из той жизни, с теми воспоминаниями".
