"Як ты?" Доброволец показывает свои переписки с близкими

Джин хочет на войну и пульт, как в “Людях в чёрном”. Пульт, который стирает память. Тогда он стер бы близким память о себе.

Новости Беларуси и мира. Подпишитесь на нас в Telegram, чтобы быть в курсе!

Когда Джин был на войне в прошлый раз, такого пульта в экипировку не положили. И мама постоянно писала: “Как ты? Как ты? Как ты?” Джин отвечал: “Норм”. Самое неприятное, что было с ним в Украине — отвечать маме.

Это первая история из новой серии Еврорадио “Як ты?”. Мы будем рассказывать о том, что белорусские добровольцы не рассказывают своим близким, когда на вопрос “Ты как?” отвечают “Я норм”.

“Я выходил на балкон и думал: как же у меня здесь красиво”

— Идем с побратимом через поле. Ну, как, поле — весенняя болотина, и все в воронках. Торчат ракеты от “Градов”. Они воткнулись в землю, но не взорвались. Сумрак. Так красиво, — говорит Джин (на самом деле — Микола).

Для него сумрак интересней дня.

— В сумраке не видно мелких деталей, и из-за этого выдаются отдельные силуэты. Было, шли на позицию, проходим кирпичный дом — от него осталась только одна стена. Выглядит эпично. Днем были бы видны кирпичи, воронки, развалины, то есть причина и следствие. А в сумраке — совершенно другой вид.

Вот и эти ракеты посреди ровного поля — мини-стоунхэндж. Непонятно, зачем люди это натворили, но выглядит прикольно.

Он хотел бы показать нам, насколько это красиво, но у него нет фотографий.

— Когда шёл по тому полю, даже в мыслях не было достать телефон и сделать фотку. А когда вернулся с Украины, пожалел. Хотя, конечно, останавливаться посреди поля и светить телефоном, чтоб фоточку сделать, никто бы в здравом уме не стал.

У меня инстаграма нет, в фейсбуке — тоже ничего не выкладываю. Завидую пацанам, которые знают этот момент, когда нужно сфоткать. А я сейчас ничего пересмотреть не могу, живу чисто на своих воспоминаниях и фотках, что сделали побратимы. Но с боевых фоток, конечно, нет.

Пока что это всё ещё не прошло. Сижу на военной украинской музыке… Просто это близко, это про тебя.

Я вспоминаю очень героическую украинскую песню про штурмовиков, которой поделился другой белорусский доброволец. Думаю, покажу собеседнику, что в теме. Но Джин говорит: нет, вообще не то — и включает на телефоне свою песню:

За терриконами, там, за полями
Нас били градами, били вогами.

За терриконами — это в Донецкой области. Ровно год назад Джин приехал туда, в городок Курахово. От Курахово до “нуля” тогда было 12 километров.

У него только два близких друга и родители. Кроме них почти никто не знал, где Микола провёл прошлый год. И вообще-то могли не знать и они.

Мама Миколы живёт в Израиле, отец — в Польше. Микола сказал маме, что едет к отцу. Какое-то время он думал, что было бы проще вообще удалить все контакты и исчезнуть. Но когда приехал на восток Украины и уже подписал контракт с ВСУ, позвонил и сказал, как есть: “Мам. Такие дела. Я в Курахово. Уже подписал контракт”.

— Была истерика, на следующий день она спросила “как дела”. Я ответил, что “норм”. И дальше всё время так и отвечал. Она спрашивала "как дела"? Каждый день: как дела? Как дела? Как дела… Норм. Я просто писал каждый день: “Норм”.

Перед каждым выходом больше, чем на ночь, писал ей: мам, меня не будет пару суток. Сколько? Не знаю. Я понимал, что теперь она не будет спать несколько суток. Какого хрена? За что ей это? Это сильно давило.

Мне не хотелось, чтобы за меня волновались, и я старался увернуться от вопросов. Это лишняя психологическая нагрузка — думать о том, что кому-то из-за твоего решения плохо. Да и отвечу я, что не норм — что они могут сделать? Чем помочь, что посоветовать? Никто даже близко не знает, что происходит там. Сколько новости ни смотри, сколько телеграмы не читай — понять эмоции, ощущения от того, что происходит близко к украинскому фронту, невозможно. Это не такой фронт, как в Израиле, это не такой фронт, как люди представляют его по фильмам.

Когда Джин писал “норм”, он не договаривал. Было не норм — было хорошо.

— Это не то “хорошо”, которое есть в обычной мирной жизни. Это свое, немного извращенное, другое хорошо.

Всё было ровно так, как в той самой песне про терриконы: “Нас били градами, били вогами”. И всё равно — хорошо.

Там, де війна іде і бій гармати, 
Там, де ніколи вам не побувати.

— Терриконы — это символ Донецкой области. Они очень живописные. Я снимал квартиру на пятом этаже с видом на степь. И эти терриконы были как на шоколадке “Таблерон”. Я выходил на балкон и думал: как же у меня здесь красиво, прям Швейцария.

Терриконы — это символ того, где я был. Где “війна іде”.

Да, я там был. А вам “ніколи не побувати” там, — Джин выключает песню.

— Ты скучаешь? — спрашиваю.

— Да, есть чуть-чуть. Хочется на боевые. Я сцыкло, перед первым выходом было интересно и весело, а когда в следующий раз приходили новости о том, что надо выходить на боевые, я, мягко скажем, волновался. Но в целом… Это вольница. Ты иностранец, доброволец. Как-то спокойно, весело с пацанами. Какой-то постоянный движ. Потренироваться съездить, пострелять съездить, потом туалет во дворе построить, дров напилить, воды, пока есть, по баклажкам набрать... Поэтому я скучаю.

Забрали права? Люди без прав ездили. У человека в “вийсковом билете” написано: “водий-стрелец”. Показываешь полицейскому: видишь? Я — “водий-стрелец”. Если бы у меня не было прав, меня бы не назначили на такую должность! Ну, ладно.

Могли угостить кофе в кофейне, десертом в ресторане. Ну и просто уважительно относились. Иногда, правда, перебегали дорогу, может думали что ты с ТЦК (военкомата) в форме идёшь.

Там тебя не могут оштрафовать, тебя нет в базе данных. Делай, что хочешь.

Вот бы ещё стереть память маме.

“Ну а что, человек в первый раз на боевом, ему интересно, что его может убить”

— На самом деле я приехал в Украину и без стандартной всушной учебки попал в самый п*ц, — говорит Микола.

Год назад п*ц был в Марьинке. Когда-то Марьинка была небольшим городом в Донецкой области. Города больше нет. Вероятно, Джин был одним из последних, кто видел останки этого города — после него в Марьинку белорусы больше не ходили.

— Нас позвал командир-украинец. Такой клевый командир: высокий, с пузиком, лысый,  стереотипный вдвшник. “Да чё вы, ёпта, б*ь, вам что, сцыкотно выйти на позиции? Я же не говорю на штурм идти, вы будете просто сидеть в окопе, всё хорошо будет! Кто не готов, на*, выйти на позиции?”

Ну, звучит не так уж и страшно? Просто выйти на позиции. Просто защищаться. Нормально. Никто не сказал, что страшно. Я подсчитал, что до того, как придёт моя очередь менять пацанов, есть минимум 8 дней, а может, и больше. Можно подготовиться.

Но восьми дней не было. И инструктажа тоже не было. Выходя на позицию, Джин не знал звука прилёта мины, не знал звука выстрела БМП.

— Нас чуток обучали бывалые белорусы, была имитация прохода к позиции. Мы идём, нам командуют: “Мина!” — мы падаем. После окончания упражнения я спрашиваю: а как я узнаю, что мина близко подлетает, чтоб понять, что падать надо? Инструктор отвечает: “Как услышишь — поймешь”.

Когда сейчас Джин пересказывает события тех дней, то имитирует звук любого оружия: от пчиу-тужжжжж (мина) до дбу-шшшш-ту-дух (СПГ).

Всего через три недели после приезда в Украину он вышел на позиции в Марьинку. С ним шли белорусский дронщик Манга, украинец Космос и девятнадцатилетний паренёк-доброволец Малый Дед.

— Перед выходом всё было сумбурно. У Космоса не было даже аптечки. Перед выходом я у него спрашиваю: слушай, а какой план действий, если кого-то ранят? Мимо нас проходит кто-то из командиров: “Пацаны, да чё вы паретесь, всё нормально будет! Даже не обсуждайте это!”

Ну, ладно. Пошли.

Ночь тёмная. Ничего не видно. Три-четыре метра вперед — темнота. В жизни ты такой темноты не видишь. Всегда есть свет от города, всегда можно включить фонарик. А тут идёшь в полной темноте. Я шёл в середине колонны и зачастую терял пацана, который шёл передо мной. Или принимал дерево за пацана. Говорю: Манга, Манга, ты чего остановился? Трогаю — а это дерево.

Проходим через какую-то разбитую деревушку. Я понимаю, что она разбитая только потому, что постоянно натыкаюсь на какие-то кирпичи, на куски шифера и арматуры.

Потом начались воронки. Воронки — неприятно. На тебе тяжёлый рюкзак, и если соскользнул в воронку, из неё сложно выбираться. Напарываюсь на сучья. Вдруг слышу, Космос кричит: пацаны, тут пробежать надо! Но тихо, никто не стреляет.

Идём дальше. Лес. Идём, идём, идём.

Вдруг Космос говорит: ой, пацаны, мы не туда идём.

И тут я впервые услышал, как прилетела мина. Пчиу-тужжжжж. И вспышка ослепляет на пару секунд.

Мина прилетает прямо туда, где мы должны были быть, если бы не остановились.

Мы сворачиваем, и теперь миномёт начинает работать по нам постоянно. Каждые секунд двадцать выпускает по мине. Каждая прилетает очень близко.

Сворачиваем на деревенскую улочку. Остатки забора. Гаражик, от которого осталось три-четыре кирпича. Тут я слышу: вззззззу! И мина прилетает прямо за эти кирпичики. Но нам повезло — успели припасть к остаткам стены, никого не ранило.

Мы скидываем рюкзаки и забегаем в какой-то подвальчик.

Ночь холодная, но я выходил в одной майке и бронике, потому что пока идешь +2, даже в боевой рубахе потеешь. Но пока сидим в подвале, начинает трясти от холода. Куртка лежит снаружи, привязана к рюкзаку. Идти за ней, конечно же, не хочется.

Только вышли с подвальчика, и начинается фаер-шоу. Ту-дуж. Ту-дуж. Ту-дуж. Одна мина прилетает ровненько на дорогу, по которой мы идем. Прямо перед нами. Прохожу мимо, вижу воронку, дымочек, терпкий запах пороха. Крещусь, верю во всех богов.

Нам везёт — впереди П-образный домик. Центральную часть и крышу полностью снесло, осталось две комнаты с дырявыми стенами, с каким-то перекрытием сверху. А между ними груда кирпичей и шифера. Мы забегаем туда. Русские потеряли нас из вида с дрона, может подумали, что мы в подвал спрятались, и перестают стрелять.

Ждём. Выходим. Стараемся двигаться быстро. Перед нами перекрёсток. Он весь изрыт воронками. Всё опять стреляет. Я падаю в одну воронку, во вторую, в третью. Думаю: если упаду еще раз — останусь лежать там. Выкарабкиваться из них сложно — земля осыпается, а рюкзачок так и хочет завалить тебя в сторону.

Идём дальше. Спускаемся в ложбинку. В середине течёт ручей, осталось чуть-чуть деревьев. Ну как деревьев. Чуть-чуть стволов. Вдобавок к миномету по нам начинает работать АГС [автоматический станковой гранатомёт — Еврорадио]. Он стреляет очередями, гранатами. Начинается п*ц. Гранаты стукаются о деревья, взрываются в воздухе. Мины падают.

Везде вспышки, одно хорошо — видишь, куда идешь. На мне боекомплект: больше 10 гранат, около 20 противопехотных мин, 2 монки [мина на проводе в форме чуть изогнутой пластины — Еврорадио]. И куча патронов. Думаю: из меня получится нехилый такой фейерверк.

Ты уже истощён, на звуки — похрен, да и на жизнь в целом тоже.

Впереди кто-то кричит: пацаны, сюда, ускорьтесь! Делаю последний рывок и падаю в большую воронку. Такую, как бассейн, метров пять на семь.

Слышу, мне кричат: Джин, сюда! Вижу, впереди норка. Ну, буквально, нора. Впрыгиваю в эту норку. Блиндажик. Это и есть наша позиция. “Ромашка”. Мы дошли. Потом смотрел по карте — полтора километра мы шли под плотным минометным обстрелом и еще 200 метров — под АГСом и минометом.

В этой “норе” Джин, Манга, Космос и Малый Дед проведут следующие три дня. Они будут удерживать позицию. Уже добравшись до “Ромашки”, Джин узнает, что они находятся на выступе — с трёх сторон русские. Перед ними больше нет украинских позиций.

— Нас прикрывала только одна позиция — метров 150 позади нас. Мы с пацанами смеялись, что это наш заградотряд.

Космос скажет, что “до пи*ов метров двести, в другую сторону — сто пятьдесят”. На второй день русские подойдут еще ближе.

Украинец Космос был самым опытным в группе. Он был в Бахмуте. Он уже год защищал Марьинку. Но после “Ромашки” он в самоволку ушёл из части — и из Украины. Пешком перешёл границу.

Джин думает, что сейчас Космос живёт в какой-то польской деревне. За трое суток в Марьинке он стал для Джина ближе, чем большинство старых знакомых, которых тот знал всю жизнь.

— Я задавал Космосу дебильные вопросы. Слышу: дбу-шшшш ту-дух. Космос-Космос, а что это? Космос: “Это СПГ”. Ага, понятно. Космос-Космос, а это мины? “Да, это мины”. Космос, а это что? “Это БМП”. А если нам в крышу арта попадет, нам ж*па?

Я, как маленький ребёнок, за*л его вопросами. Ну а что: человек в первый раз на боевом, ему интересно, что его может убить.

Ну и плюс над нами постоянно жужжали дроны. И днём, и ночью слышно это жужжание. Раз десять дрон прилетал со “сбросами” — обычно это была граната, которую сбрасывают с дрона.

И вот этот дрон прилетает в очередной раз. Он долго жужжит над нами, и тут прямо во вход нашей “норки” что-то прилетает и начинает шипеть. Доли секунды. А потом всё темнеет. Я понимаю, что не могу открыть глаза, не могу вдохнуть. Начинаю орать, бьюсь в какой-то конвульсии.

В голове проносятся уроки израильской армии по химическому оружию. Вспоминаю симптомы. Мозг сразу принимает самый страшный вариант — нервно-паралитическое оружие.

Это был уже второй раз за тот выход, когда я подумал: ну, всё, пожил, было интересно, спасибо, до свидания. Но через какое-то время понимаю, что все еще жив. А раз все еще жив, надо выползать из норы, а то тут точно задохнусь.

Выползаю наружу, открываю глаза, их писец как жжёт. А из нашей норы валит дым, как из ТЭЦ. Нас, по ходу, каким-то хлорпикрином траванули.

Понимаю, что при свете дня я наверху ещё не был. Вылажу. Вокруг — овраг.

Вижу: Космос и Манга тоже наверху, тоже кашляют. Малого Деда нет.

Позже ребята узнают, что Дед забрался в спальник и боялся выбраться наружу, потому что “не знал обстановки сверху”. Внизу — понятно, травят. А сверху? А сверху над Джином, Космосом и Мангой летает дрон с гранатами.

— Я заползаю под какие-то перекладинки, начинаю копать руками, чтобы поглубже в землю влезть, потому что этот дрон должен прилететь с обычной гранатой и нас добить. Сначала копал руками. Потом откопал лопату. Лопатой докопал до рюкзаков, одежды, термоодеяла (его используют для укрывания раненых). Подумал, что дальше копать не стоит, мало ли что я еще там откопаю…

Интересно будет археологам тут покопать. Слоями под землей зарыты одежда, вещи быта, сколько всего захоронено на этих разбитых позициях.

Лопата осталась без дела, в голове мысль: а что прикрыть лопатой? Решил: прикрою живот. Потому что если ранят в живот, будет длинная и неприятная смерть. Если в голову — быстро. Решено: прикрою живот.

И вот я вжался в землю, прикрыл лопатой живот. Из блиндажика по-прежнему валит дым. Сколько времени так лежу? Не знаю, может быть, около часа.

Через какое-то время мне Космос даёт автомат. Прикладом я прикрываю голову. Но дрон больше не прилетел. Он должен был нас убить — нормального укрытия у нас не было, но не прилетел.

Малого Деда отравило газом, но ребята откачали его. Ночью Космос смог провести 19-летнего парнишку на тыловую позицию. Оттуда его эвакуировали. В следующую ночь Джин постоянно слышал, как где-то рядом кашляют русские, как кто-то стреляет и как возится в пакете крыса.

— Просто сидишь в темноте и слушаешь это. Перестрелки, крыса, п*ры.

Днём, после того как нас затравили газом, решили: не спим. Копаем блиндаж и слушаем радейку. И, знаешь, в тот день у меня были, наверное, самые тёплые беседы в моей жизни. Мы с Мангой рассказывали Космосу про Беларусь. Рассказывали, что у Сахащика служим, шутили, что мы — будущие белорусские генералы. “Вот, Космос, приедешь к нам — а мы тебе выделим стройбат, построят тебе виллу”.

Шутка. От зае*ти были вот такие шутки.

Космос тоже рассказывал. Когда война началась, он думал, что Украина очистится от хохлов. Я его спрашиваю: кто такие хохлы? Он говорит: ну, коррупционеры и те, кому лишь бы н*ть кого-нибудь, и хата у них с краю села. Вот закончится война, и останутся только хорошие украинцы.

На позиции я не стал говорить ему, о чём подумал тогда. Уже когда мы вышли, я спросил: Космос, а ты понимаешь, что происходит наоборот? Лучшая часть Украины пошла добровольцами, лучшие люди жертвуют собой, волонтёрят. А хохлы в это время переплывают Тису [река, через которую из Украины можно попасть в Румынию. — Еврорадио], бегают от ТЦК и комуниздят гуманитарную помощь.

За трое суток позиция “Ромашка” отобьёт три штурма. Манга с Космосом будут отстреливаться, Джин — подавать снаряды. Во время второго штурма вспомнят, что на позиции есть РПГ. Джин скажет: "Пацаны, я его только в фильмах видел". Космос скажет: "Б*я, я тоже".

Манга один раз стрелял из РПГ, и гранатомёт поможет отбить последний — третий — штурм.

Когда Джин вернётся в Курахово, он скажет ребятам-побратимам:

“Да, я сцыкло, я не то, чтобы вылазил из той “норки”. Это всё пацаны отбивали…”

А Манга с Космосом будут говорить:

“Нет, Джин, ты не сцыкло, ты — рекс!” (Так в десанте называют самых крутых штурмовиков.)

Потом Микола позвонит отцу и всё расскажет про Марьинку. Потом — маме, потом — лучшему другу. Потом подумает: зря я маме всё рассказал.

Выйдет на балкон перед рассветом. Будет курить и пить кофе. И удивится:

“Какой кайф. Тишина. Нет дронов, этого постоянного жужжания, которое неясно, что тебе несёт и чем порадует”.

А потом подумает:

“А ведь правда, может, я всё-таки герой? Такое пережить!”

Приедет в Днепр отдохнуть после боевого. Там ребята включат фильм про войну на Netflix — “На западном фронте без перемен”. Будут выбирать фильм и спорить: не-не-не, не надо про войну, давайте лучше “Барби” посмотрим!

А потом уснут и под фильм про войну.

Потом Микола подумает:

“И всё-таки я не герой. Это был один боевой выход, а украинцы такое каждый день переживают”.

Но Микола с позывным Джин знает, что и украинцы не переживают такое каждый день. Их группу уже никто не сменил на позиции.

Когда Космос, Манга и Джин ждали сменщиков и мечтали, как пойдут в сауну в Днепре, как будут пить там пиво, ребят, которые должны были их менять, накрыл снайпер.

Они выжили, но были ранены и до позиции не дошли. И никто уже не дошёл. “Ромашку” оставили, а блиндаж, отходя, взорвали.

“В итоге приехала в Курахово, чтобы жить с бабушкой. И потом туда тоже пришли русские”

— В Курахово работает качалка? — удивляюсь.

— Ну, такое. Просто спортзал. Военные собрали что-то похожее на качалку. Вот туда мы и ходили. Но вообще там всё работало. Две парикмахерских было. Другое дело, что люди старались там заработать на военных как можно больше.

А потом по центральной улице поприлетали С-300. Была такая красивая улочка. Дома были хоть старые, но их отреставрировали, покрасили. А потом — С-300. И стали дома чёрные, сгоревшие.

Ещё часто прилетало в соседнюю ТЭС, и тогда в городе заканчивалась вода. Вода в Курахово была лучше, чем в Польше, Литве и Израиле — потому что чаще всего её не было.

— Пока у тебя есть вода, ты думаешь: сейчас я после пробежки быстренько яишенкой позавтракаю, а потом уже помоюсь. Но, пока яйца шкворчат на сковороде, слышишь “бум” и думаешь — только не это… Но это он, прилёт по ТЭС. Не помылся, обидно.

Несколько дней нет никакой воды. Потом воду включают. Сначала она чёрная с сильным запахом мазута, но ты уже рад. Можно хоть как-то помыть посуду, смыть туалет.

И вот вода опять становится чистой! Ты счастлив! Наконец-то можно мыться! И ты купаешься каждый день. Как только мысль приходит, что было б неплохо помыться — сразу бежишь в душ, пока не прилетело.

А потом опять наступает момент, когда думаешь: ай, лень, вечером помоюсь… И опять этот прилёт по ТЭС, и опять этот круг, в финале которого ты получаешь полное наслаждение от воды.

Особенно Курахово нравилось Джину по ночам. От точки сбора до квартиры идти минут десять. И за эти десять минут можно было не встретить ни одного человека, ни одной машины.

— Были такие ночи прекрасные, когда светит полная луна и пробивает тучи. Света в окнах нету. Идешь, город залит этим серебристым призрачным лунным светом. Деревья голые. Зима. Тишина. Есть в этом романтика. Мечта психа-одиночки.

Красоту Курахово Джин разглядывал ночью. А красоту разрушенных деревень ближе к “нулю” — на восходе.

— Едешь забирать ребят с позиции. Смотришь: дома раскрылись, как шкатулка с конфетти, и из них повылетали все вещи. Ведра, кастрюли валяются, одеяла висят на дереве. Кирпичи везде.

А яма, которую ты объезжал ночью, — это воронка от 250-го КАБа такая нихеровая. Воронки, воронки, разбитые дома… У меня, конечно, вопрос, как русские вообще планируют продвигаться, когда так всё разбивают. Хэзэ.

Жалко человеческий труд. Представляешь, сколько люди строили эти дома. Это постсовок, так что, наверное, это были чьи-то дачи. Их кто-то строил сам, откладывая с каждой зарплаты всю жизнь на очередное улучшение своего участка. Дедушка какой-нибудь. И вот — дачи нет.

В Курахово жила бывшая девушка Миколы. До 2014-го года она жила в Донецке. Потом вместе с родителями переехала в Энергодар, работала на АЭС. Потом русские пришли в Энергодар, пришлось бежать снова — к девяностолетней бабушке в Курахово.

— Когда она бежала через блок-посты, её буквально ограбили. Всё, что она брала с собой — всё самое важное, всё нажитое — отбирали. Обшманывали и забирали. Потом она была волонтёром, вывозила раненых и мёртвых с “нуля”. Ей досталось осколками, были шрамы.

Это только одна из историй обычных украинцев, которую я слышал. И эти истории накаляли во мне злость. Хотелось поменяться с кем-нибудь: он мне — пулемет, а я ему свою модную марксменскую (снайперскую) бесполезную винтовку. И пойти штурмовать. Пофиг, что будет, лишь бы эту злость вывалить на одичалый “братский народ”.

Были другие украинцы: они знали точку сбора военных и оставляли там “послания бандеровцам”. Писали: “Уходите”. А иногда подкладывали гвозди под колёса машины.

Квартиры военным в прифронтовом Курахово тоже сдавали неохотно. Мало ли, что учудят.

— Напьются, гранату подорвут прямо в доме. И что тогда будет с драгоценным евроремонтом? Люди все еще думают, что Курахово выживет и они туда вернутся, и цепляются за свои квартиры, которые наживали всю жизнь.

“Командир, я не хочу убивать людей, я хочу спасать людей”

Пять лет назад Микола служил в израильской армии, но никого не убивал. Он очень не хотел убивать палестинцев. Поэтому когда израильский командир спросил у него, пойдёт он ли “марксменом” (снайпером), он пытался отказаться. ЦАХАЛ — это не вольница, спорить с командиром там не принято, но Микола всё равно сказал: “Командир, я не хочу убивать людей, я хочу спасать людей”.

Но через неделю его всё равно отправили на курс “марксменов”.

— Но я капал на мозги командования и докапал до того, что меня всё-таки сделали медиком. В израильской армии я ни в кого не стрелял. Наверное, палестинцев я больше понимал, чем русских.

А русские? Ты в какой-то момент расчеловечиваешь для себя врага. И во мне это сработало. Я думал: ну вот как человек может собраться и пойти в другую страну убивать?

Не знаю, может, в Африку какую-то проще поехать. (Это уже расизм?) Ну, то есть, проще, потому что ты не понимаешь языка, у вас разная культура, всё разное… А тут ты приходишь и видишь, что у вас одинаковые деревни, домики, панельки эти.

Ты сам в этом рос, ты в этом жил. У вас в принципе… украинцы обидятся… но у вас в принципе похожая культура. Люди “сорок плюс” выросли на одних и тех же фильмах, мультиках. И как можно прийти к похожим людям и начать их убивать?

И да, из-за этого во мне срабатывает что-то, из-за чего я готов убивать похожих на меня людей — русских. Если я не убью, этот русский пойдет дальше и дойдёт до украинца, который сидит на той позиции, к которой он идёт через меня.

Мы встретились с Джином, когда он вернулся из Украины и снова стал Миколой. По пути домой, в Израиль, остановился в Польше. Польша его раздражала. Израиль тоже будет раздражать.

Раздражает, что можно каждый день пить кофе, но кофе не приносит удовольствия. Кофе в Украине совсем другой, потому что его можно было найти только в Киеве и на заправках. Ну, и у ещё родственников в Днепре. У них в квартире есть кофе-машина.

Ну, и та же вода. Уже не нужно ловить момент, чтобы принять душ, как в Курахово.

— Есть холодная вода, есть горячая вода. Она идеально чистая, её можно из-под крана пить. Но никакого удовольствия от этого не получаешь. Потому что больше всего удовольствия получаешь от того, чего тебя лишают.

В Украине планка моих потребностей снизилась. Я ехал в Польшу через Днепр, где живут родственники. Купил билет на поезд. Они говорят: а ты ж постельное взял? Нет, говорю, зачем? У меня же спальник есть.

Они смотрят на цену билета: так вагон же, наверное, будет плохой? В этих вагонах свет выключают. Так, говорю, у меня фонарик есть.

Они смеются: так а зачем ты на поезде едешь? У тебя же ноги есть! Точняк, в следующий раз пойду пешком до Львова…

Жить в Европе после жизни в Донецкой области странно. И люди, которые ходят по европейским улицам — странные. Микола пытается подобрать какое-то аккуратное слово, но в итоге всё равно называет нас “зажравшимися”. Поэтому, вернувшись из Украины, он на время уехал в литовскую деревню, чтобы побыть в тишине. Там фермер и спросил, сколько русских он убил.

— Я решил, что не буду на такие вопросы отвечать. Потому что война — это не пуф-пуф-пуф. Это страшно. Нет стрелецких боев из фильмов или последних конфликтов с террористами и менее развитыми странами. В Украине понимаешь, что если тебя захотят убить, тебя убьют. Найдется и достаточно большой артиллерийский снаряд, и точный FVP-дрон. Единственное, что тебя спасает — то, что есть цель поважней.

Я думал, что буду чувствовать себя на войне охотником, а я чувствовал себя добычей. Из-за всех этих дронов, из-за того, что ты не знаешь, откуда и что может в тебя прилететь.

Фермер спросил, и Микола в очередной раз сделал вывод, что люди в Европе не готовы к войне. Но без войны у Миколы тоже пока не получается.

— В Украине жизнь была намного насыщеннее. Там день — за год обычной спокойной жизни. Что здесь? Работаешь. Покушал. Поспал. На выходных сходил с друзьями что-то поделал.

А там каждый день прилёты, квартиру разнесло, машину разбило, постоянно какое-то движение, проблемы. Это прикольное чувство. И из-за него хочется туда вернуться. Из-за такого, хм, вайба?

О чём я здесь думаю? О том, что западный мир какой-то слабый. Все гонятся за модной одёжкой, за удобствами, экологией. И ещё думаю о том, что здесь супервысокая цена жизни. Зло разрастается, а все какие-то разбалованные, легкомысленные, особенные и неповторимые, у мамы самые красивые.

А у зла (и это не только Россия) люди — мясо. Люди послушные, людей можно и в яму, и на расстрел. Люди — цифры. Минус цифры, но зато завоевали разбитое село — государство в плюсе, оно совершило очередную выгодную сделку со смертью, “ГОЙДА!” Звучит, как будто дед пришёл с войны и поучает, да? — смеётся.

Деду — двадцать семь лет.

Отряд Джина распался, ребята разъехались из Украины, и Джин тоже уехал. Но ему не нравится Европа — здесь всё слишком доступно и просто. И Израиль родиной не стал. Микола скучает по Беларуси, но поехать туда не может. Он думал, что сможет жить в Украине, повоюет и купит дом в деревне поближе к дому, но Украина слишком отличается от Беларуси.

— Чем займёшься?

— Хороший вопрос. Пойду учиться? Пойду работать, чтобы скопить денег на путешествия? Или на дом в Беларуси? Я не знаю.

А может, у меня крыша поедет, и я решу вернуться в Украину.

Но, наверное, есть какой-то Божий промысел в том, что он устроил все, как устроил?