Ночь расстрелянных поэтов: какие уроки 37-го года не выучила Беларусь
Стихотворение Михася Чарота / коллаж Влада Рубанова, Еврорадио
"В эту ночь были расстреляны более 100 представителей белорусской интеллигенции" — сегодня так начнутся статьи во многих изданиях.
А в октябре 1937 года таких статей не было. И некрологов не было. Советская пресса готовила советского человека к празднованию 20-летия СССР и выборам в Верховный Совет.
И в день, когда были расстреляны 22 белорусских писателя, пресса не изменила повестки. "Каб мірна й спакойна квітнела радзіма, мы галасуем за маршала Кліма" — под этим общим названием печатал цикл праздничных предвыборных стихов "ЛіМ".
Вместо некрологов — список лозунгов, которыми нужно правильно прославлять Великую Октябрьскую революцию.
Это архивный текст. Он был опубликован в 2021 году.
Ни слова о расстрелянных поэтах.
А ещё ни "Списков Окрестина", ни "Весны" — и вот уже не только общественность, но иногда и родные расстрелянных узнавали об их смерти спустя годы. Но и спустя годы им врали: рассказывали, якобы заключённый умер в 40-е в лагерях от "сердечной недостаточности".
Вам понадобится около 20 минут, чтобы прочитать этот текст, — всего лишь половина школьного урока литературы. Разбираться в исторических процессах и составлять список литературы для внеклассного чтения нам помогала преподавательница Анна Северинец.
Как интеллигенция стала врагом
Первая масштабная "зачистка" культурного поля Беларуси началась в 1930 году — то самое сфабрикованное дело "Союза освобождения Беларуси", лидером которого объявили Янку Купалу. Тогда за пределы страны были высланы более ста деятелей культуры. "За пределы" — это значит, они начали свой путь по ГУЛАГам, говорит Анна Северинец.
Работа по уничтожению именно национальных кругов шла по всему СССР, это не собственно белорусская драма, и началась она в 1929 году, когда Сталин в конце концов избавился от ленинского понимания национальных республик и начал реализовывать свой курс на унификацию, слияние народов в один "советский" на базе русской культуры, постепенное, но неуклонное уничтожение культурных различий.
В 31-м году газеты ещё писали бодрое "Закрепить достижения месячника белорусизации!" и критиковали преподавателей учебных заведений, которые преподавали по-русски. Но ведь и в этом, на первый взгляд таком бодром, таком "белорусизированном" году жизнь белорусских литераторов безопасной уже не была.
С соседних страниц тех же газет сыпались обвинения в нацдемовщине — и восхваления тех литераторов, которые занимаются "правильным" делом. Но в 1937-м среди расстрелянных поэтов были и те, кого ещё несколько лет назад на страницах государственной прессы восхваляла Белорусская ассоциация пролетарских писателей (БелАПП).
"У БелАПП сейчас есть такие представители пролетарской литературы, как Лыньков, Головач [расстрелян 29 октября 1937 года], Мурашко, Лимановский, Александрович, Чарот [расстрелян 29 октября 1937 года]", — писал член Ассоциации Конокотин.
Как белорусизация сочеталась с обвинениями в нацдемовщине? Ответ находим в той же статье. Белорусские писатели должны были понять, что "не от Скорины, не от певцов феодализма Дуниных-Марцинкевичей и не от "Нашай Нівы" растёт белорусская пролетарская литература, а только от великого Октября".
Но "Скорины и Дунины-Марцинкевичи" — враги из прошлого, не надо недооценивать и врагов современных. И это — богема со "всеми её спутниками, пьянками, гулянками, отрывом от масс". Такое поведение, писала "Савецкая Беларусь", нельзя расценивать иначе, как проявление классовой вражды.
"Группа богемствующих писателей нашла себе прибежище в Доме писателя и чувствовала себя там "как дома". Пьянки, пьяные ссоры, порнографические надписи на столах, книгах, календарях, корреспонденциях — были обычным явлением. Все приключения этой группы приобретают организованный уже характер и вырастают в группу под названием ТАВІЗ — таварыства аматараў выпіць і закусіць. Наиболее печальным является то, что во главе "ТАВІЗа" находятся такие писатели, как А. Звонак, В. Хадыка, Моряков [расстрелян 29 октября 1937 года] и др.", — писала газета уже в другой статье.
В это время, в начале 30-х, Моряков уже предчувствовал, что будет с ним через семь лет:
Шчаслівы я, што тут жыву,
Й за гэты край вясной вялікай,
Быць можа,
Знімуць галаву,
Праколяць цела гострай пікай.
И очевидно, пролетарский писатель не мог себе позволить не только "пьянки и гулянки", но и "поэзию ради поэзии".
"Есть у нас и товарищи, которые блуждают в недрах упаднической лирики, которые никоим образом не могут подняться на высоту тех задач, что стоят перед пролетарской литературой, хотя они этого упорно добиваются — Моряков, Кляшторный [расстреляны 29 октября 1937 года]".
"Бабареко [расстрелян 29 октября 1937 года] стоит за отрыв поэзии от социальных процессов, за "узвышенское" определение поэзии", — писала Ассоциация пролетарских писателей на страницах "Савецкай Беларусі". Эта "узвышенская поэзия" критиковалась за "мелкобуржуазность" и "эстетство".
Но убивает не критика.
“Кажу вам — я не вінаваты!”
А затем наступил 1937 год.
И тогда уже "подскребали" тех, кто якобы пошёл на компромисс с линией партии, но — неискренне.
Между 1931 и 1937 годами были, безусловно, локальные зачистки, акции "устрашения", точечные аресты и даже более масштабные акции вроде судов 1932 и 1935 годов, по которым культурников опять же высылали в Сибирь или даже расстреливали, но такого ужасного расстрела культуры, как 29 октября 1937 года, до этого не было — именно в отношении публичных лиц. "Простых" людей стреляли сотнями и раньше, и позже.
"Своих", "безопасных" для системы больше не было. Бывшие преданные революционеры объявлялись шпионами и агентами.
Это стихотворение нацарапано на стене камеры в "Американке". Его автор — Михась Чарот. Поэт, бывший редактор "Савецкай Беларусі", который всю сознательную жизнь заботился о сохранении достижений революции и противостоял "нацдемовщине".
Но в 37-м НКВД увидело в Чароте агента польской разведки. Его задержали в январе. Компромат — документы, 210 журналов, 85 книг, 127 страниц переписки и пачка рукописей.
Спустя 9 месяцев, 28 октября, внесудебный орган НКВД приговорил Чарота к высшей мере. Спустя сутки его расстреляли.
Советская власть не слишком заботилась о последовательности своих действий. Анатолию Вольному в 1935 году присудили звание "Заслуженного деятеля искусства Беларуси". Осенью 1936-го его арестовали. Он был расстрелян 29 октября 1937 года — по приговору того же внесудебного органа НКВД.
Внесудебный орган НКВД — это те самые "тройки". Они состояли из начальника, секретаря обкома и прокурора, могли выносить приговоры о расстреле, направлении в лагерь или аресте сроком на 8–10 лет. Абсолютное большинство участников "троек" и сами были репрессированы.
Вопрос к учителю: почему столько претензий у системы было именно к интеллигенции?
— Я не могу говорить уверенно, но, по моим наблюдениям, в любых массовых репрессиях и в частности в сталинских репрессиях было два течения, разных по качеству. Одно касалось "простых людей" — и там истребляли без разбора, согласно планам, в режиме зачистки, просто "гребли".
А второе касалось людей публичных, преимущественно — людей культуры, журналистов, литераторов, художников, тех, по которым шёл широкий резонанс. Здесь действовали как раз точечно, с людьми "работали", их "вели", провоцировали, следили, собирали компромат и не обязательно потом арестовывали или тем более стреляли. Если такой человек шёл на компромисс, публично отказывался от своих принципов либо слов, начинал выполнять все требования органов — ему могли даже и орден дать, и должность, и квартиру, держа, конечно, "за шиворот".
А могли не дать ордена, не давать работы, но и не арестовывать, если репутационные риски от такого ареста для власти были выше, чем предполагаемый "ущерб" от "врага". Поэтому не был репрессирован российский писатель Борис Пастернак, поэтому не был арестован Михаил Булгаков, поэтому наши Пётр Глебка или Кондрат Крапива, имея в биографии не меньше компрометирующих моментов, чем имел Кузьма Чорный или Адам Бабареко, не были ни разу арестованы и прожили этот период хоть и не спокойно, но на свободе и в хороших материальных условиях. Одним словом, среди заметных людей кого-то уничтожали, кого-то подкупали, кого-то шантажировали, кого-то действительно убеждали, здесь была более тонкая работа органов.
И безусловно, интеллигенция является самым упрямым врагом тоталитарных режимов. Вообще интеллигенция по сути своей не может быть не оппозиционной, потому что она рефлексирует, рассуждает, критически осмысливает. Человек разумный не может этого не делать. Поэтому, конечно, она в недемократических условиях воспринимается как враг. Хотя на самом деле она первый и самый надёжный помощник адекватной власти, так как анализирует, осмысливает, создаёт тренды, организует дискуссию и обсуждение.
Рукописи горят, если прикажет НКВД
В 1937 году уничтожили не только поэтов, но и их наследие. К личным делам каждого из расстрелянных литераторов приобщена справка о том, что вещественные доказательства их вины — письма, рукописи, фотографии — были уничтожены 1 августа 1937 года.
Эта справка составлена на основании акта об уничтожении, подписанного сотрудниками НКВД Абрамчиком, Горбацевичем и заместителем начальника внутренней тюрьмы НКВД Соколовым.
Что там уничтожали — мы можем понять из протоколов обысков, которые также приобщены к делам. Более или менее точно известно, что в том костре сгорели историческая драма "Рагнеда" и продолжение романа "Крывічы" Михася Зарецкого, сожжены произведения Симона Барановых, Анатолия Вольного, Платона Головача, Владислава Голубка, Тишки Гартного, Сергея Дорожного, Алеся Дудара, Тодора Кляшторного, Валерия Морякова, Михася Чарота, сотни писем, дневники. Боюсь, в тот день белорусы потеряли больше, чем сейчас от того поколения имеют.
Но иной раз появляются мысли, будто что-то мы ещё и сможем отыскать, когда откроются архивы КГБ. По крайней мере, в 80-х несколько рукописей и некоторые фотоснимки, а также немножко личных документов были переданы в частном порядке сотрудниками КГБ тогдашним писателям. Именно таким образом, например, по легенде, в руки Сергея Граховского попала щемящая и очень талантливая рукопись "Аповесці для сябе" Бориса Микулича.
Поэтому мы не теряем надежды и поисков не прекращаем.
В начале 90-х родственники репрессированных поэтов получили доступ к файлам в архиве КГБ Беларуси. При условии, что смогут подтвердить, что они близкие родственники. Это очень ограниченный доступ, но избранные страницы личных дел можно было прочитать.
Среди тех, кто добился права просмотреть архивы, был племянник поэта Валерия Морякова — Леонид Моряков. Он обобщил сведения историков, архивистов, родственников других репрессированных поэтов и издал книгу — "Только одна ночь".
Из этой книги можно составить представление об объёмах наследия, которое попадало к следователям во время обысков. Вот выдержки из личных дел только некоторых литераторов.
Из личного дела Янки Нёманского, хранящегося в архиве КГБ Беларуси:
“Изъято: 4 тетради, разная переписка, блокнотов 11 штук, 10 книг под редакцией Петровича, книга “Война с белополякам”, журн. “Полымя” — 25 штук, “Красная новь” — 2 шт., 2 книги под редакцией Некрашевича, 1 книга под ред. Дунца, 1 книга под ред. Гартнага и разн. книги — 7 шт., вся переписка и документы”.
Из протокола обыска в квартире Михася Зарецкого:
“Писем — 44 штуки, открытки — 13 шт., адресов телеф. и телег. — 10 штук, телеграмм — 3 шт., 9 пакетов с выписками из контрреволюционной троцкистской литературы, 19 записных книжек, 20 тетрадей с разными записями, фотокарточек 20 шт., групповых фото — 50 штук, написанных общих тетрадей — 2 штук. Рукопись на 3129 листах. Разная переписка на 953 листах… Книг с автографами — 83 шт., книг разных авторов и изданий — 80 шт., Зарецкий — сочинения — 36 шт.”.
Из протокола обыска в квартире Михася Чарота:
“…документы, журналы — 210 штук, книги — 85 штук, переписка — 127 страниц, рукописи — одна пачка”.
Вопрос к учителю: как не попасть в колесо репрессий? В 37-м у литераторов был такой шанс?
Был, и некоторые сознательно выбирали такую модель поведения.
Первое условие: быть полностью согласным на русификацию. Можно было не быть коммунистом, иметь репрессированных родных, переписываться с иностранцами — и не пострадать, если ты выбирал для себя полную, без оговорок, лояльность к русской культуре.
Отсюда наш словарь Кондрата Крапивы, сильно русифицированный, преступный для белорусского языка. Отсюда невразумительная идентичность нашего фольклора в исследованиях, которыми руководил Пётр Глебка, отсюда апологетика Москвы в стихах Аркадия Кулешова.
Отсюда же — расстрел Дудара или 28 лет ГУЛАГа для Дубовки: они просто физически, конструктивно не могли пойти на этот компромисс, хотя и пытались, и будто бы делали вид.
А мы же не знали!
"Камера на десять человек, а нас там около сотни. Мокрые от пота, в одних трусах, лежим прямо друг на друге. А параша сороковёдерная, аж бродить начинает от жары. Утром смотритель откроет дверь, а сам в сторону, чтобы духом с ног не сбило!.."
Бедняк, член партии, ответственный работник, с молодости неутомимый активист, пролетарский поэт, он и думать не думал, что и ему придётся терпеть такие страдания, быть заподозренным в таких невероятных преступлениях... Впервые втолкнутый, после пытки, в переполненную камеру, присел у порога, слушает, как храпят... А потом голос с верхних нар:
— Отрок, поди сюда, приляжешь у меня.
Поп рассказал ему полушёпотом о себе. Утешая:
— Привыкнешь, отрок. Я уже четвёртый раз посажен. Придёшь домой, не успеет матушка первый блин на сковородке перевернуть — ан глядь в окно — уже опять антихрист в сине-красной шапке!.."
Эти воспоминания Миколы Хведоровича записал в книге "Пишу как живу" Янка Брыль. Хведорович пережил тридцатые. Его арестовали в 38-м, а в 1940-м осудили на 8 лет лишения свободы, направили в лагеря. В 1955 году был реабилитирован и смог рассказать об условиях своего содержания.
А в следующем году реабилитированы были многие. Под ХХ съезд партии, когда развенчивали культ личности Сталина, в государственной прессе размещались уже совсем другие, "конструктивные" литературные критические статьи. Констатировалось, что литература стала оторванной от жизни.
Потом, в шестидесятые, все говорили: "А мы же не знали! У нас открылись глаза!" Хотя, конечно, знали многое и понимали многое. Но уровень репрессий был такой, что поднять голос против и дать какую-то "реакцию общества" было совершенно невозможно.
Хотя, между прочим, Беларусь долго сопротивлялась советизации — точечно, в личных смелых и отчаянных поступках, тайных собраниях, партизанских инициативах, упорном сопротивлении колхозам... Уровень репрессий, среди прочего, говорит и о том, что власти были вынуждены на них идти и постоянно держать градус насилия. Это же не просто потому, что в силовых структурах сидели больные садисты (были и такие, но меньшинство). Это как раз потому, что всё время изнутри давило глухое, но непрекращающееся сопротивление.
Но и расправившись с культом личности, государство продолжало врать.
В 1956 году с просьбой об информации о судьбе своего мужа Платона Головача обратилась в МВД БССР его жена Ника Вечер. Сама она как жена расстрелянного контрреволюционного элемента была направлена в Карагандинский концлагерь НКВД в 1938 году. После освобождения вернулась на родину и летом 1956 года обратилась за информацией о муже. В её личном деле находится следующая справка:
“Рапорт. В 1 спец отдел МВД БССР поступило заявление Вечер Ники Федоровны о розыске Головача Платона Романовича, осужденного ВК Верховного суда СССР к ВМН. Прошу вашего согласия объявить заявителю Вечер Н.Ф., что муж ее, Головач П.Р. находясь в лагере 25 декабря 1944 г. умер от паралича сердца”.
Резолюция: “Согласен. 19.VІІІ”.
До момента, когда все мы сможем полистать страницы архивов КГБ и МВД за 1917–1953 годы, остаётся ещё более 60 лет. Архивы комитета будут переданы в Государственный архив только в 2081 году, архивы МВД — в 2084 году.
Вопрос к учителю: есть ли шанс, что жизнь в Беларуси однажды будут определять поэты, а не те, кто их расстреливает?
Мне бы не хотелось, чтобы у нас был такой ограниченный выбор: либо поэты, либо палачи. Пусть жизнь в Беларуси определяет закон, написанный честными юристами и защищённый некоррумпированными службами. А уже в рамках этого закона пусть моделируют, обсуждают, осмысливают и строят жизнь Беларуси люди: фермеры, рабочие, строители, железнодорожники, врачи, учителя, журналисты, бизнесмены, айтишники и, безусловно, в том числе и поэты.
Внеклассное чтение
Мы попросили Анну Северинец составить список произведений расстрелянных литераторов, которые обязательно нужно прочитать. Не "до следующего урока" — а для того, чтобы "следующего урока" не было.
— Из прозы стоит прочитать сборник "Кветка пажоўклая" Михася Зарецкого. Не буду давать спойлеров, но в целом — это, на мой взгляд, идеальное отражение проблематики времени, которая впоследствии активно замалчивалась и литературой, и, естественно, властью.
С поэзией — сложнее, потому что вообще поэзия всегда сильно зависит от контекстов, от осведомленности читателя, от его умения читать поэтические тексты, тем более поэзия двадцатых — это не "жнейка, ралля, мужык, кароўка", а очень сложные, глубоко метафорические, шифрованные тексты, поэтому я не знаю, сможет ли это прочитать "каждый".
Но для людей, интересующихся поэзией вообще и этим периодом в частности, я бы посоветовала триаду выдающихся поэм, в которых сосредоточены, говоря словами Алеся Дудара, "расчараванняў першых муць і смутак першых летуценняў".
Это поэма Владимира Дубовки "Кругі", поэма Петра Глебки "Кармэнсіта" и поэма Тодора Кляшторного "Калі асядае муць".
У меня есть мысль когда-нибудь так и издать их под одной обложкой, с хорошим предисловием и комментариями, чтобы у читателя был необходимый контекст эпохи и, соответственно, возможность прочитать эти тексты глубоко. Сквозь эти поэмы дует ветер того непростого времени.
