Арест, психушка, побег. История Маши, которая пришла к Вечному огню с БЧБ-флагом

“Если бы у меня была возможность обратиться к Путину и Лукашенко, я бы им сказала: “Ребята, пейте таблетки”, — рефлексирует над происходящими в мире событиями собеседница Еврорадио Мария Кованцева. Как и многим белорусам, которые скрываются от политических преследований, девушке пришлось бежать из страны. За “циничное позирование” у Вечного огня на площади Победы в Минске и выложенное фото в тиктоке ей грозило два года “химии”.

Почему первая попытка побега сорвалась и “уж лучше сидеть в тюрьме”? Как угораздило залететь сначала в Новинки, а позже (по дороге к друзьям из теробороны Киева) в психушку в Польше? Какими хорошими бывают следователи, жёсткими — санитарки  и мягкими матрасы на Окрестина? При чём ко всей этой истории бывшая жена артиста Вадима Галыгина?   

О своих невероятных приключениях Маша рассказывает с ноткой иронии. Но знакомимся мы с ней после того, как она пишет в фейсбуке отчаянный пост с просьбой о помощи. Без друзей, работы и денег девушка оказалась в чужой среде, что чуть не стало причиной возвращения на родину.

От кавера на “Тату” до Окрестина

В 2020-м я записала кавер на песню “Нас не догонят” группы “Тату” и вместе со знакомыми начала снимать клип, посвящённый волне протестов в Беларуси. Мы не то что хотели громко заявить о своей политической позиции, скорее — снять видео про то, что происходит вокруг. Снимали в символических для белорусов местах в Минске и за городом. Естественно, с БЧБ-флагом. Делали красивую картинку. Изначально в команде было много людей, в том числе довольно известных, но потом кто-то передумал, а оператор заболел “короной”. Клип так и не вышел, как оказалось, и слава богу.

25 марта 2021 года, в День Воли, я сидела на работе и листала инстаграм. Многие выкладывали истории, посвящённые выборам 2020-го: разные воспоминания, фото и видео. Я вдруг вспомнила, что наш клип не вышел, но остались некоторые фотографии со мной с БЧБ-флагом у Вечного огня. Подвязала музыку, закинула через тикток за три секунды, потом замоталась и вообще об этом забыла. 

А пост быстро стал резонансным. Если бы я видела, сколько комментариев под ним, то, наверное, удалила бы. В общем, через пять дней утром, когда я стояла в пижаме и пила кофе, за мной пришли местные рувэдэшники. Они показали распечатки скринов с моим фото, спросили, я ли, дали время собраться, и мы пошли. 

Вели они себя нормально, может быть, потому что плакала, отвечала на вопросы, но не хамила. Поэтому если кто-то захочет написать, что я там герой, который отстаивает свою политическую позицию, нет, это не про меня. 

Потом я попала на Окрестина, хотя, как мне показалось, в РУВД пытались сделать так, чтобы меня туда не везли. Но сверху сказали: “в воспитательных целях”. 

Конечно, не могу сказать, что в изоляторе всё было прекрасно, но за свою жизнь я несколько раз лежала в психиатрических больницах, и знаете, там было хуже. Никто меня пальцем не тронул, никто не орал. 

Со мною в камере была девочка. Первые полтора дня мы спали на трёх перинах с кучей одеял. Позже кто-то решил, что “политическим” нужны более суровые условия. После того как я как-то стала отжиматься и приседать, перевели в камеру без перин, одеял, с открытым холодным окном. 

Передачи передали без тёплых вещей. Мы укрывались моим длинным пальто, спали, ели, иногда плакали. Пару дней всё время горел яркий свет, но нам было пофиг. 

Кстати, иногда заходили работники Окрестина и говорили, что им самим хочется облиться слезами, когда на нас смотрят. 

Меня выпустили через три дня: к тому времени я уже проходила как обвиняемая за осквернение памятника, и потом ещё добавили “хулиганку” по уголовке.  

Очень важный факт: я влипла в эту историю, потому что в ноябре 2020-го вообще отключилась от всех политических новостей. Я не очень понимала, что меня могут так наказать за соцсети. 

На снотворном и алкоголе. Побег первый

Конечно, стресс был: я понимала, что могут дать до трёх лет колонии, и, когда вышла, меня колотило. С самого первого дня давила следаку, мол, покопайтесь в архивах, есть проблемы со здоровьем. После смерти деда, когда мне было 15 лет, у меня началась бессонница, а ещё — минимальные слуховые и визуальные галлюцинации. Родители положили меня в психиатрическую больницу, в карточке была запись. Следователь говорил, что я нормальная, как и психиатр на экспертизе, на которой я сама настояла. 

Потом кто-то меня свёл с ребятами из нашей диаспоры в одной из стран Евросоюза. На тот момент у меня уже опустились руки и я не знала, что делать. Они говорили, что нужно бежать, иначе посадят. Адвокат говорил: “Не беги, дадут срок по полной программе”. 

Но я всё-таки решилась. Собрала маленький чемоданчик и по инструкции уехала в другой город. Мне сказали ни с кем не выходить на связь и ждать. Я знала, что бежать опасно, и боялась, что схватят пограничники. На нервах начала выпивать, пить успокоительные и снотворные. Мне было очень плохо: я всё время была одна.

Тут мне позвонил отец. Говорит, мол, “сильные и смелые не бегут”. Я бросаю всё и еду назад в Минск. При этом за все дни, пока я сидела в этом городе, мне наяривал адвокат. У меня было три неявки к следователю — это всё, тюрьма. 

В семье были разные до этого разговоры. Кто-то говорил: беги, кто-то шутил: запакуем в ковёр и отправим в Москву. Я была запутана максимально.

Мне было обидно, что мама меня встретила из Окрестина словами: “Готовься к тому, что ты сядешь”, а не то, что будем спасать. Куча советчиков, куча помощи, за меня всё время пытались что-то решить. 

 

Новинки

Каждый раз, когда мне звонил адвокат, я говорила, что я не в порядке и к следователю не пойду. Объясняла, что боюсь проволоки, металла, тюрьмы и вообще у меня чуть ли не шизофрения. В Минске вызвала скорую. Надела пижамные штаны, корсет, ярко накрасилась. 

Такой меня привезли в Новинки. В приёмном покое я достала икону, свечку, зажгла её и начала водить вокруг себя. Какой-то парень в белом халате спросил, что случилось. Я ответила, что у меня две уголовки и я освещаю пространство. Спросил, есть ли суицидальные мысли. Сказала, что да. 

Оказалось, что это мой лечащий врач. Меня хотели везти в суицидальное отделение, но в итоге завезли в первичное. Заведующая предупредила, что буду лежать месяц. Я говорю, что у меня будет четвёртая неявка к следователю, но меня не отпустили. 

Надо мной начали ставить эксперименты, кормили таблетками, ставили новые диагнозы. В конце концов я стала уговаривать маму меня забрать. Это реально хуже, чем Окрестина.

Повторная судмедэкспертиза

После выписки я чуть ли не сразу бросила пить таблетки. Это вызвало жуткий синдром отмены, я стала очень активной и возбуждённой.

За время, которое я провела в больнице, у меня сменился следователь. Это была женщина, и она мне нравилась: рассказывала, что сделать, чтобы избежать сильного наказания. На одной из наших встреч она объявила, что мне снова надо ехать в Новинки на повторную судмедэкспертизу (конечно, сказать, что я здоровая, уже никто не мог).

Со мною в отделении лежали люди, на которых заведены уголовные дела. На курилке мужики обсуждали, кто сколько раз жену топором перерубил, кто как кому ухо отгрыз, кто сколько лет в сумме отсидел. 

Мне назначили конскую дозу очередных препаратов, оставили на две недели. Эксперт, правда, классный попался, носил на руке белую и красную резиночки. Вместе с завотделением думали, как бы с “биполяркой” меня не отправили в отделение, где придётся находиться пусть и не три года, но чуть ли не в кандалах. 

И вдруг у меня сработала психосоматика — я стала чесаться. Врачи подумали, что у меня чесотка, и экстренно выписали. Три положенных недели я не пролежала. В итоге оказалось, что это была или аллергия, или крапивница. 

Три тысячи долларов на Рождество. Побег второй

В начале августа, чтобы совсем не чёкнуться, я пошла на работу в бар (до 25 марта работала в ивент-индустрии). Понимая, что, если дадут химию, придётся надолго забыть об обычной жизни, поэтому отрывалась как могла.

В конце октября начались суды. Я стала нервничать, потому что видела, как нервничает мой адвокат. У меня отобрали телефон как орудие преступления и хотели забрать платье, в котором была на фото, типа тоже орудие преступления, но оно было хорошо спрятано.  

На втором суде прокурор объявила, что у меня "химия" с поселением на два года. Я была в шоке. Адвокат говорил, что будем бороться, но было ясно, что бесполезно. Так и оказалось. Кстати, спасибо друзьям и правозащитникам, которые помогли мне расплатиться с адвокатом. 

Я узнала, что меня отправляют в Гродно. Погуглила и подумала: “Ничего себе — курорт! В принципе, можно поехать — вести правильный образ жизни, работать…”

Отъезд был запланирован на 8 января. Седьмого мы с друзьями праздновали Рождество и я выложила в инстаграм фото паспорта и место назначения “химии”. Увидев его, один мой друг стал уговаривать, чтобы я пробовала бежать. 

Узнав, что у меня в кармане всего 200 баксов, прислал какого-то знакомого, который привёз с собой пять тысяч долларов. У меня выросли крылышки, я поняла, что надо бежать, этого хочет мой ангел-хранитель. Взяла три тысячи, понимая, что придётся возвращать, и стала готовиться к отъезду.

Когда прощались, мама сказала, что я совершаю ошибку и лучше мне сесть, если я не умею пользоваться своей свободой. Я тогда очень обиделась: у нас хорошие отношения, но мать никогда не должна говорить своему ребёнку такие слова. 

Слава Украине!

Сначала я приехала жить в Украину. Остановилась у хорошей знакомой, которая тут же предложила мне работу: снимать в тикток для продвижения одного бренда. Ещё одна работа меня нашла сама. Прихожу на собеседование, и выясняется, что моя начальница — Даша Галыгина, бывшая жена Вадима Галыгина. Так получилось, что она меня и вывезла из Украины в первый день войны. Бежали два дня. Приехали в Польшу. 

Возможно, если бы я была одна, было бы страшно, а так — нет. Мы были вместе.

Негативная Польша, или “Лучше в тюрьму”

В Киеве я совершила, с одной стороны, благородный поступок, с другой — глупый: одолжила 1400 долларов малознакомому человеку. Он не успел мне их все вернуть. Когда приехала в Польшу, в кармане было 400 долларов, квартиру не снимешь. Меня приютил приятель из Беларуси, но у нас как-то сразу не задалось общение. Это был не тот человек, которого я знала в Минске, поэтому Варшава встретила негативом. 

Деваться было некуда. Я бродила по городу: мне было холодно, одиноко и грустно. Казалось, что Польша — вообще не моё место. С приятелем в итоге разругались. Ночевала по другим знакомым, и в итоге “слетела крыша” — я почти перестала спать. 

И тут у меня возникла навязчивая идея, что мне надо возвращаться в тюрьму, при этом заехав в территориальную оборону Киева к друзьям. У меня не было никакой мотивации учить язык и работать в Варшаве, а там я могла быть хоть чем-то быть полезной. 

Сначала я напугала волонтёров на вокзале, когда искала автобус, который довезёт меня до Киева. Потом, осознав, что мне не помогут, приехала к знакомым в Люблин. Ребята испугались моего поведения и вызвали, почему-то, полицию. Рядом стояла карета скорой помощи. В итоге меня на ней увезли в психушку. 

Польские ненормальные

Поговорила с врачами. Ну как поговорила? Польского не знаю: санитары орут, мол, ты в Польше, поэтому “мувь по-польску”. Я практически ничего не понимаю, а мне говорят, что понимаю.

В Минске лучше кормят. В Польше ужин был в шесть часов вечера, а спать ложились около 23:00. Как-то ночью я не могла уснуть: соседка скрежетала во сне зубами, а я была очень голодная. В белорусской психушке, если бы я сказала санитарке, что хочу есть, она бы принесла мне свою конфету или бутерброд. Тут меня просто связали. У меня тонкие запястья, и я смогла выбраться. Тогда мне принесли какое-то лекарство, и я уснула. 

Им было главное, чтобы я не вставала. Для меня это был шок. На следующий день я рассказала об этом своему доктору, которая, к счастью, знает английский, та дала им люлей, и меня больше никто не трогал. Доктор послушала целиком мою историю, сказала, что рассказываю линейно — может быть, поэтому быстрее отпустили. 

В чём ещё отличия? В польской психушке хороший кабинет рисования: есть холсты, альбомы, карандаши. Работают приятные женщины. 

Также разрешены телефоны, наушники и плееры. Типа ничего нельзя снимать, но мой же инстаграм они не знают. А мне было важно описывать происходящее, чтобы были доказательства, если что-то случится. 

В Новинках раньше телефоны были разрешены, а потом, как мне рассказали медсёстры, Лукашенко запретил политическим все средства связи, потому что оппозиционеры — все больные.

Из психушки я вышла в апреле. Села на поезд, прикинулась украинкой и приехала в Варшаву. У меня тут был потенциальный работодатель, который переехал в Польшу давно, но он был свидетелем, как у меня поехала крыша. Купил таблетки, дал деньги на первые два дня жизни в хостеле. Там я познакомилась с мальчиками из Украины, которые собирались в Канаду. Платили за хостел, кормили меня и поили. Работу найти так и не удалось, поэтому и написала в фейсбук пост о помощи.

Пока этот материал готовился к публикации, наша героиня улетела в Батуми

Почему Грузия? Тут много белорусов, двое из них — мои хорошие знакомые. В Польше тоже много наших, но не было ни работы, ни жилья. Тут в сезон куча вакансий в ресторанной сфере. Я хотела сменить гнетущую и бездушную для меня польскую атмосферу на что-то более тёплое.

Пока живу у знакомой и занимаюсь документами. Не знаю, что будет со мной дальше и смогу ли я жить в Европе. Улетела, чтобы чувствовать себя ближе к дому. В самолёте познакомилась с парнем из Лиды. У нас сбилась белорусская компания. Мне тут получше.