поэтусторону#: как музыканты-рецидивисты Сироп и Лавник ищут себя на свободе

Алексею Загорину 46 лет. В музыкальной тусовке он больше известен как Сироп — такую кличку ему дал во времена учёбы в музыкальном колледже будущий лидер “Ляписа Трубецкого” Сергей Михалок. Загорин играл в ранних “Ляписах” на саксофоне, но это продолжалось недолго. Музыкант попал в тюрьму: один раз, второй, третий…

Сироп провёл на нарах 17 лет. В последний раз вышел — и понял, что наркотики мешают ему делать то, что нравится. Сейчас он снова занимается музыкой: вместе с бас-гитаристом Геннадием Лавником и диджеем Андреем Листраденковым участвует в проекте “СіРОП” — играет на гитаре и читает рэп. Что раз за разом возвращало Алексея Загорина в тюрьму и что помогло ему найти себя на воле — в своём проекте о ресоциализации осуждённых “поэтусторону#” рассказывает Анастасия Бойко.

Первый шаг к тюрьме

Мы встречаемся с Алексеем Загориным на репетиционной точке в центре Минска. Из маленького подвала на территории заброшенного заводского цеха доносится “злой поэтический рэп” — именно так Сироп называет свою музыку.

Вместе с нами на репетицию пришёл продюсер “СіРОПа” Евгений Калмыков. 20 лет назад он продюсировал “Ляпис Трубецкой”. Загорин вспоминает, как первые репетиции “Ляписов” проходили в туалете Кульпросветучилища (теперь это колледж искусств), как он заталкивал шарф в раструб саксофона, чтобы тот не заглушал все остальные инструменты... Музыканту тяжело говорить о времени “до первой ходки”:

“Сначала была школа. В конце школы у меня начались трудности с поведением. Я не хотел мириться с какими-то вещами, которые нам насаждали учителя и директор. В результате этой борьбы меня выгнали из школы. Доучивался я вообще в Алматы, жил у родственников. В Минске меня тяжело было устроить в школу. Когда вернулся из Алматы, поступил в Культпросветучилище”.

После училища Сироп успел отслужить в армии, потом вернулся и продолжил заниматься музыкой. Но вернулся он, как утверждает сам, другим — с наркотической  зависимостью: “Это был первый шаг к тюрьме”.

“Я понимал, что меня могут посадить, — ну и п***й мне”

В первый раз Лёшу посадили на полтора года — за кражу в особо крупных размерах и ношение оружия. Музыканту повезло: это было время гиперинфляции. Сумма, которую он украл, очень быстро стала не такой значительной.

“Сидел я на усиленном режиме в ИК-17 в Шклове. Потом вышел, не сделал для себя должных выводов. Ты знаешь, эта тюрьма для меня прошла просто как сон. Не успел ничего понять даже — так всё бурно, насыщенно происходило. А потом раз — и закончилось”.

Алексей вышел на свободу в 1998 году. Единственное, что осталось у него от первого срока, — уверенность, что в тюрьме не страшно.

“Пропал страх перед тюрьмой — и п***ц [очень плохо]. Я мог уже совершать какие-то поступки, проступки, преступления, что угодно. Я понимал, что меня могут посадить, — ну и п***й мне [всё равно]. Вот такое было отношение. А что мне? Я там уже всех знаю, и меня там знают. Никакого авторитета там по иерархии я не заработал и не стремился зарабатывать. Просто надо жить тем, кто ты вообще есть. Корчить из себя, пытаться показать, что ты — это не ты, а кто-то другой… Всё равно в конце концов тебя раскусят и поставят на место. А то и ещё ниже твоего места”.

“Не мог понять, что нужно просто поменять жизнь”

На воле Алексей остался в прежней компании, не собирался менять свою жизнь: продолжил употреблять наркотики и искать деньги любыми способами, в том числе незаконными. На свободе он пробыл четыре месяца и был осуждён на два года — “вроде за кражу”.

“Так оно шло-шло-шло… Долго шло. 20 лет. Всего я сидел за хранение наркотиков, кражи, мошенничество, ношение оружия, подделку документов. Они чередовались, варьировались, скажем так. То кража с наркотиками, то наркотики с подделкой документов”.

Что каждый раз возвращало Сиропа на зону?

“Я был наркозависимым. Мне нравилось употреблять наркотики, а нашей стране это не нравилось, — продолжает музыкант. — Конечно, можно разгоняться, мол, вот если бы у нас легально продавали наркотики, то не было бы у меня никаких краж. Может, и не было бы, потому что я сам по себе человек не криминальный настолько.

Да, конечно, я многое теперь умею того, чего не умеют другие. Многое знаю, многое прожил. Какая-то часть у меня осталась. Но во мне нет такого, что я хочу ограбить банк — и сижу планирую. Такие мысли возникали, именно когда была зависимость”.

За годы такой жизни Загорин стал в какой-то мере психологом и мог без проблем выманить деньги у людей. По его словам, схем было множество, об одной он рассказал и нам:

“Тогда деньги нужны были, и прямо сейчас. Мирным путём, трудовым, они не зарабатывались. Можно было выйти на улицу, словить машину, через пару вопросов пробить, есть ли у таксиста деньги. Мы какое-то время даже кормились за счёт этих людей, брали у них деньги всякими правдами и неправдами. Я в своё время знал все проходные подъезды в Минске, чтобы хлопнуть дверью здесь, а оттуда выйти. Он, бедненький, так и стоит, а я уже на пути к барыге. Это не грабёж, а мошенничество.

Предположим, схема такая: я сажусь и первое, что называю, — это не один адрес, а несколько. Сначала мне нужно поехать сюда, подождать немножко, а потом сюда и сюда. Если человек на это согласен — замечательно, значит, он уже не будет нервничать на этих остановках. Потом спрашиваю у него, будет ли у него сдача со ста долларов. Он говорит, что будет. Отлично! Значит, деньги у него есть. А дальше уже дело техники. Это были нулевые года”.

В сумме Алексей Загорин был осуждён 10 раз и провёл в тюрьме 17 лет.

“Я сидел всего-то в двух колониях, хотя много посидел. К любой колонии можно привыкнуть. В Волковыске я сидел девять раз, приезжал как домой уже. Доходило до такого, что я, освобождаясь, мог оставить свои вещи человеку, которому сидеть ещё 25 лет, а через годик приехать и эти вещички забрать у него.

Не было такого, что я понимал, что вернусь. Не хотелось возвращаться. Но я не мог понять, что нужно просто поменять жизнь. Не было толчка какого-то”.

“Выходишь — ничего толком не умеешь”

Геннадий Лавник, ещё один участник проекта “СіРОП”, провёл в тюрьме 14 лет. В последний раз он освободился несколько месяцев назад — отсидел 2,5 года за наркотики. По словам Лавника, отношение к наркоманам в тюрьме всегда было плохое, но после ужесточения антинаркотического законодательства в 2014-м всё ещё усугубилось.

Впервые Гена сел в 25 лет, тоже за наркотики. После срока — два года на свободе и судимость за злостное хулиганство.

“До последних нескольких судимостей я каждый раз спотыкался о наркотики. Потому что выходишь — ничего толком не умеешь, только вот брынчать на гитаре. Это уже никому не интересно, возраст не тот. А наркотики… Там все ходы записаны, ты прекрасно знаешь, как себя вести. Может быть, протянешь на воле месяц-два, но потом всё равно”.

Сироп говорит, что завязал два года назад, а если считать со временем, проведённым в тюрьме, то и все пять лет наберётся. В этом и Загорину, и Лавнику помогла музыка. Но не сразу: поначалу они по-прежнему головой оставались у барыг.

“Я начал заниматься музыкой, начал писать, начал уже что-то показывать там, на зоне. Но я всё равно где-то ещё кололся в подъезде, — говорит Алексей Загорин. — Пока не пришло понимание, что всё это просто з****о [очень надоело]. В какой-то момент устал. Не в том смысле, что я стал плохо относиться к наркотикам и к наркоманам. Просто они меня перестали интересовать.

Я не ставил себе цель “завязать”, это само по себе получилось. Я не прилагал никакой воли к этому. Я понял, что они мешают в первую очередь тому, чего я сейчас хочу добиться, той цели, которую я перед собой поставил. Это несовместимо”.

За годы, проведённые в тюрьме, Сироп понял: “Я осёл. Я осёл, я дурак, я потерял просто 20 лет. И приобрёл гораздо меньше, чем потерял. А ещё я понял, что надо заниматься тем, что тебе нравится, к чему душа тянется. А остальное всё — это х***я [ерунда]. Самое главное — это то, что есть осмысленное дело, которое тебе нравится и приносит деньги. У нас денег пока нет, но это в перспективе”.

О работе в тюрьме

“С работой хуже всего у наркоманов. Им нельзя занимать должности в жилой зоне, они не могут быть завхозами отрядов, нарядчиками, — рассказывает Лавник. — То есть не могут ходить на промку, работать в жилой зоне. Считается, что жилая зона — привилегированная работа. Наркоманы ходят на самую грязную работу, самую тяжёлую, например, чистить проволоку. Ты постоянно в копоти, очень много вредного”.

В колонии мужчина работал доводчиком табуреток — шлифовал их перед покраской.

“Совершенно дурная работа — ты в пыли как мельник. Зарплата у меня была две-три копейки в месяц. Мы считали, что, чтобы заработать на маршрутку от Волковыска до Минска, нам надо было работать 150 лет... Есть люди, которые работают на ставке. На руки выходит от 20 до 30 рублей в месяц”.

Алексей Загорин работал в тюрьме заведующим театральной студии. К другим работам его не привлекали, а за выступления начальство могло выписывать поощрения.

“Деньги за это не получал, но был во внерабочей бригаде и на промку меня не гоняли. В студии мы спектакли ставили с собственными песнями, декорациями, костюмами, сценариями. Понятно, что в тюрьме не сидят актёры. Сидят обычные д***ы, которые то ли со скуки, то ли из интереса, то ли за поощрения были с нами. Это самодеятельность. Естественно, она поощряется”.

Как милиция помогает вернуться в общество

Каждый осуждённый, освободившийся из мест лишения свободы, некоторое время состоит на учёте в милиции. Он должен трудоустроиться, сделать регистрацию и, в общем, вести примерный образ жизни.

“Проблем с милицией сейчас нет, но тем не менее мне нужно каждый месяц ходить и отмечаться. Показывать, что у меня всё нормально, что я не пьян и не избит, не под наркотиками, — говорит Сироп. — Сейчас они очень серьёзно наседают по поводу трудоустройства. А какое, б***ь [блин], может быть трудоустройство с такой репутацией, как у меня — 10 судимостей, опасный рецидивист?

Во-вторых, у меня нет регистрации, и никто мне в этом помочь не может и не хочет. Огромные проблемы с восстановлением военного билета, без него не делают регистрацию. А я служил, уволился и не стал на воинский учёт. В результате не было никакой отметки, потом потерял военный билет, а потом посадили-посадили-посадили… В результате, когда я этим занялся, через 25 лет, моей воинской части на этом месте уже нет, все документы в архиве Минобороны не то в Брянске, не то в Липецке. И п****ц [очень плохо]”.

У Гены ситуация похожая. И он, и Сироп работают, но неофициально, поэтому боятся раскрывать подробности. Загорин лишь рассказывает, что делает прикормку для рыб, а Гена работает грузчиком:

“Раньше я работал на мебельном производстве, тоже грузчиком. Всё это без документов, нелегально. Потому что никто на работу не возьмёт такого человека. Должно отношение измениться”.

“Приезжаю через три года — и не могу район узнать”

“Мне проще, я коммуникабельный. И сроки, которые я сидел, не очень большие. Самый большой — 3 года, просто все преступления были менее тяжкие. И поэтому на свободе не очень много успевает произойти, чтобы я долго привыкал к чему-то”, — признаётся Загорин.

Тем не менее каждый раз к свободе приходилось привыкать.

“Причём очень остро видишь всё, что не замечаете вы, допустим. Вы смотрите, как этот город потихонечку строится, а я приезжаю через три года и не могу район узнать. Первые дни, когда я ходил в магазин, удивлялся: как они с продавцами разговаривают? Претензии какие-то предъявляют! В наше время такого не было! Ну, пришёл ты, оплатил, что-то не так, наорали на тебя. И пошёл себе дальше! А тут — принесите мне то, приведите мне того. И люди меняются. Пока не могу понять, в какую сторону. Наверное, в х***ю [плохую]”.

Гена соглашается с Сиропом, но говорит, что даже после года в заключении возвращаться тяжело. По его мнению, государство порой даже усугубляет проблему, требуя обязательного и быстрого трудоустройства. Мол, бывших заключённых брать никто не хочет, а они от отчаяния спиваются и идут на рецидив.

“Год — тяжело. А после четырёх лет полностью рвутся социальные связи. Что государство может сделать по большому счёту? Сейчас неплохой проект в Светлогорском районе, агрогородок сделали. Грубо говоря, это колхоз. Там предоставляют жильё, работу бывшим осуждённым. Даже идёт вопрос о том, чтобы отправлять туда на замену режима. Идея хорошая, но как она будет работать — непонятно”.

“Сейчас у нормального человека проблемы с работой, а ты представь, когда приходят два таких ублюдка, — вмешивается Сироп. —  Если бы мы знали, как это изменить, мы, может быть, уже государством руководили бы каким-нибудь маленьким, в пару улочек”.

Гена продолжает:

“Как они выносят мозги этим декретом о тунеядстве… Люди, которые торчали, бухали до тюрьмы и там были лишены этого, выйдя на свободу, вроде бы хотят вести нормальный образ жизни. Начинают искать то да сё. Идут в центр занятости, их отправляют на работу. Но везде практически дают от ворот поворот. Разве что какие-то ублюдочные работы остаются. А это что? Это повод забухать чаще всего. И тогда уже вопрос времени — когда ты снова вернёшься в тюрьму. Мы такое проходили и сами не раз. Огромная проблема с жильём, потому что многие люди именно из-за тюрьмы его теряют. Но никакой особой помощи с жильём государство не предоставляет.

В моральном плане самое тяжёлое — это не заторчать и не забухать в первые месяцы на свободе. Потому что даже если ты отсидишь год, по выходу ты не оцениваешь трезво мир раньше чем через месяц”.

— Как вы думаете, вернётесь обратно в тюрьму? — спрашиваю.

— С концертом! Очень бы хотелось, — улыбается Сироп.

— Но, как говорят, не зарекайся! Всякое может быть, — более серьёзно, сложа руки крестом говорит Лавник.

Немного задумавшись, Загорин добавляет:

— Учитывая нашу репутацию и огромный список судимостей, достаточно где-то оказаться не в том месте не в том время — и всё.