“Я разучился плакать”. Белорус Андрей Гнёт — о семи месяцах в сербской тюрьме

В октябре 2023 года белорусского режиссера и соучредителя “Свободного объединения спортсменов SOS BY” Андрея Гнёта задержали в Сербии по запросу белорусских властей. Сербский суд, не особо разбираясь, принял решение о его экстрадиции. Но белорус оспорил его решение и после семи месяцев тюрьмы вышел под домашний арест.

Еврорадио пообщалось с Гнётом о шоке после задержания, мясорубке в сербской тюрьме, проблемах со здоровьем и борьбе за отмену экстрадиции в Беларусь.

— Андрей, что вы сейчас ощущаете?

— Давайте так. Это все, конечно, лирика. Конечно, я ощущаю подъем и одухотворение. Но семь месяцев и шесть дней, которые я провел за решёткой, научили меня не ощущать, а бороться. Тем более, в моем сериале начался второй сезон, который будет еще более непредсказуемый и жестокий. Он может закончиться либо очень плохо, либо очень хорошо. Других вариантов нет. Я общаюсь с журналистами, с адвокатами, с политиками, потому что в данный момент для меня важна, как воздух, помощь: медийная, политическая. Только это может сохранить мою жизнь. 

— Отматывая события на осень прошлого года и прилёт в Сербию — вы ожидали, что тут вас могут задержать?

— Я прилетел в Сербию по приглашению продакшна для съемок большого международного проекта для Tele2 — это известная во всем мире телекоммуникационная корпорация. Вместе со мной в разное время на эти съемки прилетели десятки людей — специалистов специально для этого проекта. И из всех этих людей задержали только меня. Конечно, это был крах для проекта. Ну и, безусловно, это был невероятный удар для меня.

Буду откровенен — опасности для белорусов таятся сейчас в десятках стран мира, это не только Сербия. Это Турция, это даже такие страны Евросоюза, как Венгрия. Все страны постсоветского пространства. Если мы возьмем Армению, Азербайджан, Таджикистан, Казахстан, Грузию — везде у белорусов есть гигантская вероятность быть задержанными. Эту опасность я осознавал. Однако не было никаких предпосылок для того, что все обернется именно таким образом. 

— Как развивалась история после того, как вас задержали в аэропорту?

— Я порядка 8 часов находился в аэропорту в тесной комнатке с мигрантами в непонятном для меня статусе. Мне никто не объяснял, что произошло. Мне даже не подтвердили, что я задержан или арестован. Я неоднократно задавал этот вопрос полицейским, но никто не отвечал. Более того, мне даже не давали воды. Но, к счастью, у меня не забрали телефон, хотя попытки его отобрать были.

Я стал говорить о том, что “вы не имеете права этого делать, я журналист”.  Вероятно, потому что я был единственным европейским человеком в этой комнатке с мигрантами, полиция не сильно меня трогала. При мне избивали мигрантов, видимо, для того, чтобы меня испугать. И действительно было страшно. Потому что когда бьют людей и люди молят о помощи, а вы ничего не можете сделать, это ужасно. 

Я находился в тотальном неведении, что происходит. В таком же состоянии меня отвезли в полицию. Сказали, что мне все объяснят потом, хотя я задавал миллион вопросов. Было понимание, что дело нечисто.

Я прекрасно понимал, что режим охотится за мной. Но я не знал, что он делает это так активно и готов пойти на такие беспрецедентные меры, как подать меня в розыск в Интерпол. Об этом я узнал, только когда меня привезли ночью в суд, где мне мельком показали распечатку из минского офиса Интерпола. Я успел ее прочитать один раз, мне дали буквально минуту, после чего забрали эту бумажку из рук. То есть мне дали просто ознакомиться с этим документом, где было сказано, что против меня возбуждено уголовное дело по практически народной УК 243 “Уклонение от уплаты налогов”.

Эту статью приписывают абсолютно всем политическим активистам. Она есть у правозащитника Алеся Беляцкого и много кого еще. Вы лучше меня это знаете. Когда я увидел эту статью, мне сразу все стало понятно — это политическая история. Поскольку через Интерпол Беларусь не может преследовать политических активистов по политическим причинам, против них фабрикуют уголовные дела. 

— В разговоре с Deutsche Welle вы рассказывали, что суд над вами проходил ночью, а судья отмахивалась от аргументов, почему вас следует освободить. Как вам кажется, это была коррупция со стороны сербских властей или обычная халатность в рассмотрении дела? 

— Смотрите, я могу с 99%-й уверенностью утверждать, что это была не коррупция. Это было, во-первых, абсолютное безразличие и, во-вторых, абсолютная некомпетентность в плане владения ситуацией в Беларуси. Судья совершенно не знала, что у нас происходило в 2020 году, не знала про политический кризис и репрессии. Она считала, что Беларусь является вообще чуть ли не членом Евросоюза, и даже не знала, что в у нас по-прежнему есть КГБ. Ей казалось, что это просто фигура речи.

Соответственно, все мои аргументы звучали для нее как некая фантазия. В ее глазах я действительно был преступником, который скрывается от налогов. Я не ощутил никакой эмпатии, не увидел никакой попытки разобраться в ситуации. 

— После того, как вас осудили и вы оказались в тюрьме, в каких условиях вы содержались?

— Меня отвезли не в какой-то следственный изолятор, а в самую настоящую тюрьму “Центральный затвор”. Это главная тюрьма Белграда, самая крупная тюрьма в бывшей Югославии. Она была построена еще в югославские коммунистические времена, в 1956 году по советским ужасным проектам. К счастью, несколько блоков этой тюрьмы были переоборудованы под более человеческие условия содержания. Технически условия содержания там были нормальными. Я имею в виду пол, потолок, кровать и т.д.

Первые сутки я провел в так называемом карантине. Кстати, я рассказываю об этом впервые. Карантин — это такой отдельный блок, куда помещают заключенных, когда привозят в тюрьму. В одной камере могут оказаться и наркоманы с ломкой, и психически больные люди, и убийцы, и самоубийцы. То есть это просто такая мясорубка. 

Это очень грязная камера. До чего ни дотронешься, на руках остаются грязные следы. За 12 часов, что я находился в этой камере, у меня руки стали черными от грязи, потому что все очень грязное. Это разбитый туалет в отдельном помещении с дверью. Ну, хотя бы не просто дырка в полу, как у нас в Жодино. Но в помещении на шесть человек — полная антисанитария. Никто не говорит по-английски, все курят, это не запрещено. 

И что больше всего поразило — мне выдали тарелку, ложку, но не выдали кружку или стакан. И когда пришли раздавать обед, я спросил, можно ли попросить чашку или одноразовый стаканчик, потому что увидел, что заключенные пьют из каких то стаканчиков. Мне отказали, предложив пить из рук. Я показал свои ладони, которые были черные от грязи. Полицейский пожал плечами и сказал, что ничем не может помочь. И я пил воду из крана, наливая ее в тарелку. 

Я знаю, что это не самые страшные условия содержания. И я даже не хочу сравнивать их с условиями в белорусских изоляторах. Но все-таки давайте разделять ситуации. Сербия — это центр Европы. Эта страна в 2012 году подала заявку на вступление в Евросоюз и является членом Совета Европы. Это следует обязательно учитывать. Конечно, в сербской тюрьме не должно быть так, как в белорусской. 

Через сутки меня перевели в другую камеру, в блок, который тюремщики называли “Хилтон”. Всего в тюрьме пять блоков, и в каждом ситуация серьезно отличается. Я попал, к счастью, в самый лучший, где был относительно свежий ремонт. В камере на 10 квадратных метров находилось четыре человека. 

Условия содержания здесь были технически приемлемы. Но это были тюремные, очень жесткие правила, с очень жесткой дисциплиной, с абсолютной изоляцией. Нас выводили гулять на два часа в день, но на самом деле меньше — полицейские всегда это время сокращали. Практически не было визитов, потому что визиты в тюрьму положены близким родственникам, а близких родственников у меня нет. Или, например, у сербских и черногорских преступников были открытые посещения родственников практически каждую неделю. А мне судья разрешила только закрытое посещение. Это посещение за стеклом с телефонной трубкой — как в американских фильмах. И только одна моя подруга посещала меня несколько раз. Но 29 декабря она покинула Белград. С этого времени в тюрьме меня никто не посещал.

— Какая была медпомощь в тюрьме?

—- Для того, чтобы получить элементарную медицинскую помощь, самую примитивную, необходимо было стучаться через полицейских в закрытые двери, писать обращение только на сербском языке. 

И ты не знаешь потом, что с этой бумажкой происходит. То есть попадает она в руки к доктору или нет. Например, в течение мая я написал 10 однотипных обращений, чтобы мне дали болеутоляющее. И только на 11-й раз мне выдали рецепт. Я почти месяц боролся просто за то, чтобы получить рецепт, чтобы его передать адвокатам, которые купили лекарство в аптеке. И только один раз в неделю этот препарат можно передать в тюрьму.

По-другому никак. В тюрьме медицинская помощь абсолютно отсутствует, она налажена чудовищным образом. Когда я жаловался на состояние здоровья, тюремная администрация в один из дней насильно у меня взяла кровь. Я не знаю зачем, я был против того, чтобы у меня брали кровь просто так. Я хотел поговорить с доктором. Мне сказали, что если я буду выпендриваться, ко мне применят физическую силу. Честно вам скажу, что это неприятное ощущение, которое можно сравнить с физическим насилием или с изнасилованием. 

Но опять же, это не самое страшное, это все можно выдержать. А вот полная изоляция, информационный  вакуум — это тяжелее всего. Похожее, наверное, испытывают заключенные, которых помещают в карцер либо в одноместную камеру. Хотя я, признаюсь честно, после семи месяцев был готов на одноместную камеру, потому что, находясь в одиночестве, можно сохранить свое физическое и психологическое состояние значительно лучше, чем находясь в среде, в которую я попал. А я находился в среде преступников-рецидивистов, которые оказались в тюрьме во второй или третий раз, подозреваются в особо тяжких и особо опасных преступлениях. Я находился в такой среде. 

— За семь месяцев заключения вы фиксировали попытки режима до вас добраться? Были ли попытки осуществить экстрадицию?

— Безусловно. Это совершенно удивительная ситуация. В декабре 2023 года Сербия предприняла первую попытку моей прямой экстрадиции. Мне пришло уведомление из суда о том, что состоялось судебное заседание, на котором должно было решиться, могу я быть экстрадирован в Беларусь или нет. 

Суд вынес положительное решение, и Сербия не видела для этого никаких препятствий. При этом в данном судебном решении отсутствовала абсолютно вся информация о моей политической деятельности, о заявлении, что мое преследование является политическим. Там не было абсолютно всех важных фактов. Но самое главное, это судебное решение нарушало внутренние сербские законы, потому что судебное слушание об экстрадиции должно происходить в обязательном порядке в присутствии адвоката и непосредственно лица, которое должно быть экстрадировано, чтобы взять у него объяснения. 

А здесь суд прошел в закрытом тайном режиме. Об этом не знали ни мои адвокаты, ни я. Никто из нас не был оповещен о том, что будет это судебное слушание. Разумеется, мы немедленно подали жалобу, потому что это грубейшим образом нарушало сербское законодательство. И я ждал решения по этой жалобе до 19 февраля. Тогда состоялся апелляционный суд, который отменил решение сербского суда о моей экстрадиции. 

Затем с 26 марта по 1 апреля прошло два слушания, где я предоставил много самых разных официальных доказательств того, что меня, во-первых, преследуют по политическим мотивам и, во-вторых, уголовное дело грубейшим образом сфальсифицировано. Меня в нем обвиняют на основании закона, который был принят задним числом. 

Мы пояснили, что моё дело вообще невозможно рассматривать, потому что с точки зрения закона и права оно не имеет смысла. И вот я до сих пор жду решения Высшего суда Сербии о моей экстрадиции, слушание которого закончились первого апреля. До сих пор решения нет, и я нахожусь в подвешенном состоянии, между небом и землей. 

— В каком объеме со стороны демократических сил и белорусского общества вам оказывалась помощь? О чём можно говорить?

— Меня приняли сразу же в свои объятия, как родные, Павел Павлович Латушко и Юля Горячая. Они незамедлительно, буквально через три дня после моего ареста в Сербии написали огромное количество дипломатических писем с требованием не экстрадировать меня в Беларусь.

Потом к этому подключился Офис Светланы Тихановской, они сделали заявление в мою поддержку. 

Я знаю точно, что все наши демократические штабы и демократические силы бились за меня невероятным образом. И за это огромное человеческое спасибо, потому что это спасло мою жизнь. 

И я знаю, что в мою поддержку прошли акции протеста, митинги у стен посольства Сербии в Варшаве, Берлине, Лондоне и Белграде. “Рух” расклеивал афиши и листовки в мою поддержку, что было для меня совершенно невероятным. При том, что я никого из этих людей не знал. 

Но, к сожалению, одной лишь белорусской поддержки недостаточно, потому что Сербия очень часто ассоциирует Беларусь с Россией. И я даже в своем выступлении в суде посвятил большой абзац тому, чтобы разграничить две страны и объяснить суду, что Беларусь — это не Россия, это совершенно отдельная страна. И я вынужден был говорить в суде на русском языке просто потому, что не мог говорить на белорусском: не было переводчика.

— Внезапный арест на семь месяцев — это большой срок. Как ваша семья справлялась с этим испытанием? 

— Это на самом деле очень печальная история. Я семь месяцев не разговаривал со своей семьей. Я не мог позвонить ни отцу, ни матери, ни сестре, потому что звонить можно только по номерам, которые согласовывает судья. А судья спросила меня, по каким номерам я буду звонить, когда я находился в шоковом состоянии ночью в суде 30 октября. Я их вспомнил, но мне это не помогло: звонки с тюремного телефона в Беларусь по какой-то причине не проходят. Может быть, санкции, может быть, ещё что-то. Я не знаю, в чем причина. 

— Что вам помогало держаться и не сдаться в тюрьме?

— Книга шведского писателя Фредрика Бакмана “Мы против вас”. И это стало практически моим девизом. Наравне с лозунгом “Жыве Беларусь!”.

— Как команде защитников удалось перевести вас из тюремной камеры под домашний арест? Как удалось переломить эту ситуацию? 

— У меня на ноге GPS-браслет, который я не могу снимать, с которым принимаю душ. Покидать помещение разрешается всего на 1 час в сутки.

У меня есть предположение, почему мне смягчили условия содержания — это исключительно политическое и медийное давление. Потому что мы подавали с адвокатами жалобы и получали из суда однотипные отказы, слово в слово. 

Было очевидно, что сербскому суду плевать на меня. Сербский суд даже не пытался понять, кто я, что я, почему я в тюрьме. Для сербского суда я был просто именем и фамилией на бумаге. И более того, никто даже эти бумаги не пытался, видимо, открывать и читать. А потом ситуация резко изменилась, и я считаю, что это исключительно заслуга политического и медийного давления. Без средств массовой информации, без нашей активности я не вышел бы даже под домашний арест. Более того, я мог быть экстрадирован еще седьмого декабря.

— Чем вы занимаетесь сейчас под арестом? Вот как у вас устроен режим дня?

— У меня в данный момент вообще никак не устроен режим дня. Сегодня я даже не успел попить кофе и позавтракать. Я просыпаюсь очень рано, потому что в тюрьме просыпался в 6:50, перед утренней сменой. Эта тюремная привычка осталась. 

Я пока не могу наладить быт, потому что он за семь месяцев тюрьмы полностью разрушился. Я сейчас как ребенок, который учится ходить. Вот научился не ставить бутылку с водой около кровати, потому что в тюрьме есть правило: грубо говоря, обозначать свое место отдыха бутылкой с водой.

Я даже не ответил пока еще всем своим друзьям, знакомым и даже некоторым родственникам о том, что я на свободе, что со мной все в порядке. Постоянно общаюсь с журналистами — для меня это в приоритете, потому что я сам журналист и настолько уважаю нашу профессию, что пока пренебрегаю своими личными интересами. Ну и плюс ко всему я считаю важным в данной ситуации, чтобы о моем кейсе говорили. Не только потому, что он не закончен, а потому, что на моем месте сегодня может оказаться практически любой белорус. 

У нас обязательно должен быть создан некий орган, у которого в таких случаях был бы чёткий план действий. Потому что я не первый и, к сожалению, не последний белорус, которого задержали через линию Интерпола по политическим мотивам. И вытаскивать из тюрем таких белорусов, как я, придется еще не раз. Для этого у нас должен быть план.

В 2020 году каждый из нас, выйдя на улицу, делал всё, чтобы изменить ситуацию в стране. Борясь с диктатурой, мы поставили свою жизнь под угрозу. Понимая это, мы защищали в тот момент европейские демократические ценности. И сегодня эти ценности должны показать свою состоятельность. Теперь они должны нас защитить, потому что это дорога с двусторонним движением.

Если бы я не был психически и физически крепок, я был бы уже убит где-то в белорусской тюрьме. И для меня очень важно, чтобы моя история закончилась благополучно, а потом мы сели и поговорили: что же нам все-таки делать? Потому что белорусы за границей должны быть под защитой.

— Что у вас со здоровьем: физическим и психологическим? Есть ли у вас проблемы?

— К сожалению, проблемы есть. В апреле у меня случился частичный паралич левой ноги, и тюремный доктор сказал, что, вероятно, поврежден какой-то нерв или есть повреждение позвоночника. 

При этом подобных проблем у меня не наблюдалось, таких травм я никогда не получал. Я всегда был здоровым человеком. И до сих пор не прошел никакого медицинского обследования. Более того, я не могу его пройти даже сейчас, потому что одного часа за пределами квартиры для этого недостаточно. Я просто вынужден терпеть. 

Врач сказал, что проблема неврологическая и серьёзная. Если нерв будет поврежден, то левая часть моего тела будет парализована навсегда. Бегать я не могу, потому что падаю — нога меня не держит. У меня появились боли в суставах, коленном и тазобедренном. Никакая медицинская помощь мне в данный момент не оказывается. Более того, я не представляю, как ее получить. 

Что касается психологической помощи. Я очень много говорю просто потому, что долго молчал, и это представляет для меня большой интерес. Я не психолог и не психиатр, но думаю, что, безусловно, определенные психические и психологические проблемы еще дадут о себе знать. В данный момент я мобилизован и все семь месяцев в тюрьме был мобилизован, был как солдат на войне. За семь месяцев я ни разу не заплакал, да и сейчас тоже. Мне кажется, я пока разучился это делать. Я добился от себя физически и психологически максимального хладнокровия, переключившись в режим выживания. Это очень важно. Я научился этому от заключенных.

Когда я вернусь в нормальное состояние, то увижу и последствия. Тогда, конечно, мне будет нужна и психологическая помощь. 

Кроме этого, за месяц до ареста у меня диагностировали клиническую депрессию, и я начал лечение. Потом попал в тюрьму, где лечение продолжил. Терапия прерывалась пять раз. Я думаю, что любой психолог скажет: тюрьма несовместима с депрессией. Это не самое лучшее место для того, чтобы её лечить. Однако факт остается фактом — я был поставлен в такие условия и ничего не мог с этим сделать. 

— Какая сейчас у вас и вашей команды линия защиты? Что вы планируете делать, чтобы все-таки добиться законного освобождения? 

— Линия защиты сейчас у нас одна-единственная, так как все остальные аргументы уже были предоставлены суду. Это подключение максимального количества представителей европейских стран, политиков, послов для того, чтобы достучаться в закрытые двери сербских министерств. И разъяснить местным чиновникам, что я не преступник, а совершенно другой человек — политический активист, журналист и режиссер, что мое преследование носит исключительно политический характер. 

Поэтому сейчас, насколько мне известно, Павел Латушко вместе со своими польскими коллегами оказывает моему кейсу максимальную поддержку. Я подозреваю, что сейчас ведутся переговоры с представителями сербской стороны о том, чтобы обойтись со мной гуманно и не экстрадировать, потому что экстрадиция для меня будет означать смерть. Это даже не обсуждается.