“Войну нужно документировать”. Беседа с фотографом, снимавшим Мариуполь в огне

В марте 2022 года весь мир следил за осадой Мариуполя, которую документировали единственные оставшиеся там на тот момент фотографы Associated Press Евгений Малолетка, Мстислав Чернов и продюссерка Василиса Степаненко. По мотивам их работы в американском сериале “Утреннее шоу” даже сделали линию о фотографе, который скрывался от российских военных (в русской пиратской озвучке – от батальона “Азов”).

Что происходило на самом деле в Мариуполе? Как сейчас освещают войну в Украине? Еврорадио поговорило с Евгением Малолеткой про его работу в городе в те жуткие дни. Он рассказал, как получалось передавать материалы в условиях отсутствия инфраструктуры и как удалось выехать из заблокированного города. А также о том, как оставаться объективным, когда война затрагивает и тебя лично.

После Мариуполя он удостоился самых престижных премий для фотографов, в том числе Пулитцеровская премия и World Press Photo. Также Украина выбрала фильм Мстислава Чернова “20 дней в Мариуполе” для участия в борьбе за “Оскар” в 2024 году в категории “Лучший международный полнометражный фильм”.

Еврорадио застало Евгения Малолетку дома в Киеве. У него сломана нога, из-за чего невольно появилась шутка, что только так можно заставить военного фотографа не работать. На столе стоял свежеиспеченный пирог, который сделала его бабушка из ныне оккупированного Бердянска.

“Представь себе, ты слышишь сначала звук самолета, а потом надувается огромный, оранжевый пузырь и — пух, взрыв”

— Насколько тяжело было входить в доверие к людям в Мариуполе в том хаосе и ужасе, который происходил?

— Там было непросто. В ту же больницу мы вошли не с первого раза. Сначала приехали и познакомились, а потом приехали в момент, когда туда привезли ребенка. И у нас завязались отношения с врачами, которые понимали важность освещения происходящего. Потом мы сдружились практически со всем коллективом приемного отделения хирургии, палаты интенсивной терапии и с другими участками.

Мы пытались балансировать, чтобы не оставаться только там, а снимать что-то ещё в городе, что происходило в убежищах. Мы хотели снять, как происходит эвакуация из пригородов Мариуполя. Но мы это пропустили. Если эвакуация проходила, то это было хаотично. Мы не знали, откуда автобусы, кто водители, кто организовывает, куда ехать, где забирать.

— Как вы передавали информацию в редакцию?

— Вначале это было достаточно просто, пока была какая-то связь, было электричество. Потом это всё пропало. Мы нашли одну единственную точку в городе, которая раздавала [интернет — Еврорадио].

Я помню, как в один из дней мы сидели в больнице и с трех телефонов одновременно загружали видеофайл, разбивая его на 20 кусочков до 10 мегабайт, которые ещё могли пролезть, и отправляли их редакцию.

У меня было штук пять или шесть батареек на камеры. Был пауэрбанк для ноутбука. Заряжали то от машины, то от Красного Креста, то в больнице, то ещё у кого-то, у кого был генератор, — у всех, кто был добр. Видишь розетку и сразу заряжаешься.

Но 9 марта мы были на нуле. В камеру батарейку я вставил, но много уже не снимали. Больше сидели и ждали какого-то момента или просто прятались. Выходили, когда понимали, что что-то происходит.

— Было много ситуаций и жалоб, что военные занимали жилые дома. Как вы на это реагировали, как работать с такими ситуациями?

— Наверное, это было уже после, когда мы выехали. Я не был свидетелем таких случаев. Но жилые дома были постоянно под обстрелом армии России.

Мы были всего 20 дней в Мариуполе, застали момент захода россиян в город. Мы были свидетелями того, как они прошли первый микрорайон. Но позже на видеокадрах мы видели, что все использовали дома, чтобы скрываться или как укрытие.

Мы были свидетелями того, как самолеты сбрасывают бомбы на дом, и тот складывается. Как танки разбирают сначала верхний этаж, средний, и в нижний долбят, пока он не упадет.

— У всего мира остались перед глазами кадры, которые ты делал в городе. А что не удалось запечатлеть?

— Ты не можешь запечатлеть момент взрыва. Представь себе, ты слышишь сначала звук самолета, а потом надувается огромный, оранжевый пузырь и — пух, взрыв. Огромная взрывная волна выбивает все стекла в здании, в котором ты находишься, и на тебя сыпется этот дождь.

Может, на видео момент взрыва можно записать в деталях. Но из-за крон деревьев, из-за зданий ты не можешь это сфотографировать.

Чтобы это запечатлеть, надо находиться в таком месте, где всё будет на виду как на ладони. Когда ты находишься на земле, прячешься за зданием у подвала или у подъезда, то шансов снять хороший кадр очень мало. Риск очень высокий.

“Машина была вся простреленная, бок — в осколках, ни одного целого окна”

— Когда вы поняли, что надо уезжать из Мариуполя?

— Нам сказали 14-го [марта — Еврорадио] вечером, что какие-то автомобили проехали в Запорожье. Мы потеряли нашу машину, она осталась в больнице. У нас не было транспорта, и после разговора с редакцией мы решили уезжать. Нам помогли, взяли на борт и вывезли.

— Тяжело было найти транспорт из-за того, что россияне буквально “охотились” на вас?

— Дело даже не в том, что нас мало кто хотел брать. Найти транспорт в Мариуполе было проблематично. Теоретически можно было бы куда-то впихнуться.

Это было важное решение: либо уезжать сейчас, либо чего-то ждать дальше, оценивая риски.

— О чем ты думал, когда вы уезжали? Были ли чувства, что оставили там людей? Какие эмоции тогда тебя сопровождали?

— Ты едешь и думаешь, что помнишь эту дорогу, какой она была до войны. А сейчас это абсолютно другая территория: разрушенные дома, побитая техника.

Нет связи, местами она проскакивает, и ты сконцентрирован на том, чтобы отправить смску. Я сидел на телефоне рядом с водителем и отправлял информацию редактору. Смотрел в карту как штурман. И отправлял ему названия сёл, которые мы проезжали.

Если бы нас схватили на блокпосту, то редакция знала бы, на каком участке мы пропали и где нас искать. И в этот момент ты думаешь — главное, чтобы не проверили телефон.

Ведь там не только смски, там еще и контакты. Я старался оставаться спокойным, лицо кирпичом, так из Мариуполя и выехали.

Машина была вся простреленная, бок — в осколках, ни одного целого окна. В окне замотанный пленкой календарик с иконой Божьей матери. Мою дверь нельзя было открыть снаружи.

Нам повезло догнать колонну Красного Креста, и мы решили ехать вместе. Куда-то съехали, а там был взорван мост и какая-то дорога направо. Может, она была заминирована, но, к счастью, никто из нас не подорвался.

Мы выехали в серую зону в сумерках, а последние блокпосты пересекали уже ночью, свет нельзя было включать. Ты едешь в абсолютной темноте.

Все лобовое стекло в сеточку, огоньки тормозов сзади слепят. А ты смотришь, чтобы просто никакой бетонный блок не стоял на пути. Потому что если в него врезаться, то машине конец, и ты останешься в серой зоне и пойдешь пешком.

— Ты вернулся бы в Мариуполь, если бы была возможность?

— Конечно, хотелось бы вернуться. Поживем — увидим. Я надеюсь, что мы вернёмся так или иначе.

“Эти фотографии будут преследовать меня всю жизнь”

— Мариуполь разделил твою жизнь на “до” и “после”. Как это на тебе отразилось?

— Я бы сказал, что это просто этап в жизни, который оставил отпечаток или шрам на теле. Эти фотографии будут преследовать меня всю жизнь.

— Как ты восстанавливался и переживал весь этот опыт?

— Конечно, после выезда был отходняк. Но этим можно управлять. Да, мы видели там страшные вещи, очень страшные. Но некоторые люди видят это до сих пор каждый день.

Я думаю, что увиденное и пережитое на всех накладывает отпечаток. Какой, узнаем через некоторое время, когда война пройдет и ты поймешь, какие этапы на что повлияли.

Освещение уничтожения Мариуполя само по себе сыграло важную роль в информационном поле. Россия думала, что никто не фиксирует их преступлений.

— А что после Мариуполя за эти полтора года было самое страшное?

— Бахмут был страшный. “Вагнер” действительно воевал хорошо, и Украине было сложно.

Разница между Мариуполем и другими точками в том, что у тебя есть возможность заехать и выехать. А в Мариуполе ты был окружен.

Ты использовал те ресурсы, которые у тебя есть. У тебя не было подвоза топлива, свежих батареек и всего остального. Если бы был какой-то коридор, наверное, можно было бы до сих пор сидеть.

Мариуполь спас все остальные регионы. Перетянул на себя все силы. Почему была выиграна битва за Киев? Потому что Мариуполь долго держался. Потом Харьков и всё остальное. Россиянам не хватило ресурсов.

— Ты освещаешь свою войну, можно ли в такой ситуации абстрагироваться? Как оставаться объективным?

— Это всегда личное. Война в нашей стране, все хотят вернуться домой. Мои родители, бабушка — все хотят домой в Бердянск. Я тоже хочу туда вернуться. И я не могу.

Это личное, и нельзя этого отрицать. Разбили мою школу, убили моих друзей. Просто так. Зачем? Я не понимаю смысла этой войны, она не ведётся честно.

“Сейчас банально люди хотят видеть что-то новое, а не только Украину”

— Как ты думаешь, фильм “20 дней в Мариуполе” сделан для украинской аудитории или для иностранной?

— Это неважно. Это фильм для всех. Его сделал Мстислав [Чернов] в коллаборации с Associated Press и PBS [американская некоммерческая служба общественного вещания — Еврорадио]. Так больше людей увидят кадры, которые мы видели только по телевизору. 

Но важно, когда они сгруппированы все вместе. То же самое и на фотовыставках. Они собраны одним сетом, и зритель проходит через всё это.

— Вы ездите сейчас по всему миру с фильмом в рамках фестиваля и с фотовыставками. Как воспринимают то, что вы рассказываете? Нет ли ощущения, что трагедия Мариуполя отходит на второй план?

— Я думаю, что стало немного сложнее. Мы это увидим ещё, когда пройдут фестивальные циклы. Мы увидим ещё, что украинский тренд изменится.

Украина держала его два года. Было огромное количество выставок по всему миру, огромное количество показов, сборов, денег. Но сейчас банально люди хотят видеть что-то новое, а не только Украину.

Стратегия России такая же, как и после 2014 года: ждать, пока все устанут помогать. Ресурсов у них много и терпения у российского правительства, наверное, тоже много, поэтому им не жалко. А украинцы не бесконечны.

— Приходит понимание, что это затяжная война. Как дальше пробиваться в инфополе? Как дальше продвигать украинскую повестку?

— Надо делать более нишевые истории и хорошо их рассказывать. Мне кажется, что есть усталость от массового контента, нужно брать аудиторию более интеллектуальными вещами.

Это сложнее и стоит дороже, но по-другому уже не работает. И мы уже начали делать акценты на историях. А новостное освещение всегда будет.

“Войну нужно документировать с обеих сторон”

— Как ты относишься к коллегам, фотографам, которые работают на другой стороне фронта?

— Многих или некоторых людей я знаю лично. Заочно знаю некоторые имена.

Я считаю, что войну нужно документировать с обеих сторон. Вторая мировая тоже документировалась с разных сторон: немецкой, советской, со стороны союзников.