"Веселое гетто" репортера из Чехии, что пережил допросы в оккупации и видел РБ

Мне было восемь, я не испугался, а, скорее, подумал, что будет что-то интересное, что-то происходит. Или война?.. А потом приехал папа из Праги и сказал, что все будет плохо.

Никто не знал, что будет дальше, и мы через неделю все уехали в Австрию. Я, конечно, помню группы людей, которые даже в деревне слушали радио на транзисторах. Мы знали, что где-то танки, но телевизора у нас не было.

Танки и колонны русских мы видели по дороге в Австрию.

Мы ехали на "Трабанте" — это такая маленькая гэдээровская машина. И в нем нас ехало семеро детей и трое взрослых. Мы туда все втиснулись, и по дороге встретили военную колонну. Помню, как мама оглянулась и увидела, как мы вчетвером прилипли к заднему стеклу и показываем русским языки. Они ехали в огромных машинах, три метра в высоту, с пулеметами!

Но мы все же доехали до Австрии, где пробыли несколько месяцев. Отец тогда говорил, что остались планы по изданию книжек и подобные вещи, что еще два года можно будет жить, потом будет хуже, чем было, но эти два года помогут нам пережить последующие годы, и это имеет смысл.

Папа хотел вернуться, и мы вернулись. Я тоже хотел. У меня были друзья, я был скаутом и так далее — мы, дети, не слишком волновались, что возвращаемся.

"Школа была неприятной обязанностью"

Я родился в 1960 году, а диссидентское движение пришло в нашу жизнь позже. После 1968-го мы отчасти дружили с различными христианскими, католическими семьями, у которых тоже было много детей.

Школа была неприятной обязанностью. В школе я ни с кем особо не дружил. В нашей семье было столько детей, что в этом не было нужды. Я ходил на кружок скаутов, но и там были друзья, родители которых дружили с нашими родителями, еще наши папы вместе были скаутами — так, кстати, и возник тот кружок.

Около 1971 года родители подружились с людьми из андеграунда, что сделало нас, образцовую католическую семью, центром жизни андеграунда. У нас поселился Мартин Ироус [поэт и художественный руководитель чешской психоделической рок-группы The Plastic People. — Еврорадио] и искусствовед и поэтесса Вера Ироусова, ежедневно приходили их друзья — всякие художники, музыканты, творческие люди, все из андеграунда.

Они были длинноволосыми, и для нас, детей, или для меня, когда мне было 11-12-13 лет, это было волшебное сообщество, которое меня очень интересовало. Школа была местом, куда я вынужден был ходить, тогда нельзя было даже выбрать школу, мы ходили в ту, которая была рядом. 

Все мои братья и сестры ходили в одну школу. Учителя и одноклассники нас принимали, зная, что мы немного странные. У нас были длинные волосы, но никаких конфликтов не было.

В школе на острые темы не говорили. Я помню, как кто-то начал рассказывать анекдот о том, что все выдающиеся мужчины в Чехословакии имели имя Ян, и закончил перечисление Яном Палахом [студент, который 16 января 1969 года поджег себя в центре Праги в знак протеста против оккупации Чехословакии войсками Варшавского договора. — Еврорадио]. Учительница улыбнулась и сказала, чтобы он больше этого нигде не говорил. Но в школе этот случай не обсуждался, совсем.

Еще в 1976 году, когда шел процесс против The Plastic People и когда задержали музыкантов, господин профессор вместе с другими известными представителями культурной и общественной жизни вступился за них. Мои родители, а также Вацлав Гавел обратились к ним за поддержкой.

Именно благодаря процессу над The Plastic People объединилось сообщество самых разных людей, которые в 1976 году пришли в суд. Некоторые из них подумали, что было бы жалко растратить эту инициативу, и поэтому возникла “Хартия-77”.

К тому времени у нас были отдельные островки: писатели, андеграунд, музыканты, христиане — католики, евангелисты. Эти сообщества были по отдельности. "Хартия" всех объединила.

Когда профессор Паточка умер, я видел, что маму это шокировало.

Моей мечтой всегда было быть репортером. Фотографы Картье-Брессон, Роберт Капа — это были фигуры, которые я знал.

Я взял фотоаппарат и собрался на похороны вместе с мамой и сестрой, чтобы фотографировать. Как раз были какие-то весенние каникулы, поэтому мы были не в Праге. За день до похорон мы приехали в Прагу автостопом, так как автобусов особо не было.

Утром мы вышли из квартиры около половины шестого или в пять, так как боялись, что под квартирой будут стоять шпики, которые не дадут нам выйти. С некоторыми это случилось — например, Вацлав Гавел не смог прийти на похороны.

Люди заранее прятались, чтобы пойти туда. Мы шли на кладбище верхом, поэтому обошли кордоны агентов, ждавших внизу. Похороны были грандиозными!

Людей было очень много, агентов тоже, все было окружено. Они все снимали на видеокамеры Sony, которые я впервые видел вживую. Я знал, что они существуют, но раньше снимали только на пленку. А у них в 1977 году уже была эта техника.

Над кладбищем висел вертолет, метрах в пятидесяти или ста, и создавал такой шум, что не было слышно собственного голоса. Рядом был стадион для спидвея "Красная Звезда", где постоянно газовали мотоциклы, чтобы сделать шум еще более невыносимым.

Выступить действительно никто не смог, но атмосфера была очень сильная.

Когда я говорил слово "полиция“, они стучали кулаком по столу и говорили: "Еще раз скажешь "полиция", мы тебя отведем в умывальник, и тогда увидишь". Я видел, что рядом было помещение, обложенное кафелем. Где-то на четвертом этаже, у комнаты для допросов.

Они пытались подойти с разных сторон. Я сказал, что пленку я никуда не прятал, что струсил, положил ее на могилу и не знаю, что было дальше. Они сказали, что, если я оставил ее на могиле, мы поедем туда, и она будет там лежать. Или когда они проявят свои снимки, то увидят на них, кому я отдаю свою пленку.

Я думал: что они несут? Если они снимали видео, то что сейчас собираются проявлять? Короче, это было неприятно и длилось восемь часов.

Когда я вышел оттуда, то расплакался и пошел домой.

Мы боялись. Мы действительно боялись, потому что... полиции я всегда боялся. С самого моего детства они стояли у нас под дверью: до этого я уже видел несколько обысков, а после еще намного больше.

Это было неприятно. Нам казалось, что это навсегда, что по-другому быть не может.

Сильное наводнение в Праге и испорченный архив

В 2002 году в Праге было сильное наводнение. Пражские власти предупреждали, что вода поднимется на метр, чтобы люди переместили свои вещи выше. В редакции Lidové noviny, где я тогда работал, был огромный газетный архив.

Там же лежал и мой личный архив до 1989 года, так как на работе была фотолаборатория, и я иногда использовал эти снимки. Они были в большом черном пакете, где было около тысячи пленок, а это 36 тысяч снимков, из которых я не все проявил, потому что не печатал так много фотографий, когда был любителем.

Короче, мы с детьми были в отпуске на даче на Высочине. Шел дождь, и, как я уже сказал, нас предупредили, что вода поднимется на метр. Мне позвонили из редакции, чтобы спросить, что нужно спрятать и есть ли у меня там что важное.

Я сказал: там у меня лежит один мешок — это единственное, что для меня важно. Положите его куда-нибудь на самый верх. Девушка, которая работала лаборанткой, взяла этот мешок — а в редакции стояли большие черные шкафы под самый потолок — и положила его наверх на черный шкаф высотой в три метра.

Никто не ожидал, что в пражском Карлине будет столько воды. Эта улица называется Прибрежная, но реку мы оттуда не видели. Карлин затопила полностью, и в кабинете на первом этаже было три метра воды.

Вместе с Ондржеем Пршибило они выбрали снимки из того, что осталось. Книга называется Torzo, или "Костяк".

Они перебирали этот материал, тщательно складывали. Когда я говорил, что какой-то снимок не стоит помещать, Виктор Карлик отвечал: "Знаешь, сколько времени мы на это потратили? Не мешай!" Тогда я сказал: делайте, как хотите.

Это искусство, которое возникло само собой, и что-то в нем есть. Это искусство, созданное наводнением. Это случилось без моего вмешательства.

В конце концов я даже получил награду Revolver Revue за эту книгу. Это какая-то... не совсем компенсация, так как здесь снимки моих дедушки и бабушки, которые я никогда не видел проявленными, потому что... потому что я их никогда не проявлял. Но это... такая странная трансформация обычных снимков.

О Беларуси: "Для поездки в какую-то рискованную зону я уже староват"

Конечно, я очень внимательно слежу за ситуацией в Беларуси. Мы несколько раз приглашали Светлану Тихановскую и сестру Марии Колесниковой выступить в библиотеке Вацлава Гавела.

Этих женщин я, естественно, снимал, встречался с ними, как и с госпожой Натальей Пинчук [женой лауреата Нобелевской премии мира Алеся Беляцкого, который сидит за решеткой. — Еврорадио], так и с самим господином Беляцким.

Я помню, как Алесь Беляцкий впервые получил премию Вацлава Гавела, его жена приехала на ее вручение, так как он еще сидел за решеткой. Это было лет 10 или 12 назад. На ее лице я видел ту самую травму жен узников, которую очень хорошо помню с 1979-го или 1980 года.

Именно так выглядела Ольга Гавлова, правозащитница Аничка Шабатова — все женщины, чьи мужчины были закрыты на несколько лет и которые не знали, выйдут ли те оттуда когда-нибудь. Я знаю, что это ужас, снимать это очень трудно.

Кризисные ситуации я отчасти снимал в сотрудничестве с "Человеком в беде" или "Эпицентром", который был предшественником "Человека в беде". Это была журналистская работа, сопряженная с гуманитарной помощью.

Я видел в этом смысл, это было не просто сафари, хотя, конечно, очень важно, чтобы об этом знали и писали. Но в то время сделать снимки было гораздо сложнее.

Сегодня все снимают на телефоны, и снимки доступны онлайн, не только из Беларуси, но и из Москвы или любых других рискованных областей, с Донбасса... Я, естественно, внимательно за всем этим слежу, и эмоции у меня очень сильные, так как я испытал это на собственной шкуре.

В Беларуси я был в 1991 году и остался под очень сильным впечатлением, так как мы уже имели свободу и строили капитализм. Не знаю, успешно ли, но в начале 1990 годов здесь была золотая эпоха для всяких клубов, концертов, выставок, искусства, встреч. А в Беларуси тогда была нищета и прозябание. Не только материальный недостаток.

Люди еще боялись с нами разговаривать. Своеобразным оазисом был фонд "Дети Чернобыля", в который мы и ехали вместе с коллегой Петрой Прохазковой. Мы отправились туда за каким-то парнем, чтобы забрать его из Гомельской области на оздоровительный выезд. Впечатлений была уйма.

"Режим не может длиться вечно. Мы тоже думали, что это навсегда"

Мне кажется, сегодня намного проще спасти материал, когда к вам приходят и говорят: “Отдайте мне все, что вы наснимали”. Нужно быстро заменить и все. Но ведь я так и пленки заменял. 

И на похоронах нашего единственного лауреата Нобелевской премии Ярослава Сейферта меня окружили шпики и требовали пленки. Я открыл фотоаппарат и вот так вытащил пленку. Но три предыдущих я уже давно спрятал под куртку или кому-то отдал.

Что касается сохранения архивов и безопасности людей, каждый должен осознавать, что StB или тайная полиция все равно обо всем знают. На их серверах хранится все то, что вы удалили и о чем забыли. У них это все равно есть, они все это знают.

Но такой режим не может тянуться вечно. Мы тоже думали, что это навсегда.

Я не верил в то, что доживу до какой-то революции и свободы. Когда случилась Бархатная революция, мне было тридцать. Я говорил себе: "Моя жизнь уже прошла, но хорошо, что хоть дожил". А потом я начал новую жизнь.

Это не навсегда. Пережить период с 1968-го по 1989-й нам помогло хотя бы то, что у людей были журналы 1968 года, книги, которые тогда вышли, потому что ничего нового не издавали, ни о чем нельзя было писать, но ведь были старые фильмы, дома устраивались просмотры.

Мы устраивали концерты, распространялись диски — все время что-то происходило. Хотя я и сам в это не верил, надежда на то, что это пройдет, всегда жила.