"Во время обыска мне было около шести" — история дочери чешской диссидентки | Новости Беларуси

— Надо сказать, я люблю есть и убеждена, что прокормиться можно всегда, а свободу стоит беречь, — говорит Бланка Петрашова, с которой Еврорадио разговаривает о том, почему одни люди готовы бороться за свою независимость, а другие — нет.

Наша собеседница — дочь известной чешской диссидентки Петрушки Шустровой. Женщина умерла в мае 2023 года, но оставила за собой след несокрушимой поборницы за свободу и демократию, который не смогли стереть ни коммунистический режим в бывшей Чехословакии, ни два года за решёткой за распространение листовок во время Пражской весны.
Петрушка Шустрова была одной из главных представительниц "Хартии-77", а после Бархатной революции работала даже заместителем министра внутренних дел и разрабатывала закон о люстрации, который в Чехии был слишком строгим.

Как жилось семьям диссидентов после 1968 года и что вдохновляло не опускать руки и продолжать борьбу до победы в условиях диктатуры?

Вот что вспоминает Бланка Петрашова.

В семье росло пятеро детей, на работу — не брали

Самый старший брат родился в 1967 году, когда маме было двадцать, младший — в 1984-м, когда маме было 37. Поэтому какую-то часть жизни она провела в декрете, какую-то часть в тюрьме, а после тюрьмы — это было ещё до того, как я родилась (её освободили в 1971 году, кажется) — она до самой революции не могла выполнять никакой квалифицированной работы.

Она работала на почте, но после декрета её уже даже на почту не взяли, ей везде отказывали. У неё были какие-то эпизодические работы, но когда выяснялось, кто она, её увольняли. Поэтому мама была домохозяйкой, тем не менее, всегда работала.

Да, она не могла выполнять квалифицированную работу, за которую бы получала зарплату. Но она встречалась с абсолютно выдающимися журналистами, литераторами, поэтами, музыкантами, политиками, социологами... Она выполняла гораздо более квалифицированную работу, к тому же такую, которая имела для неё огромный смысл.

По дому ходил мужчина на каблуках

Я родилась в 1972 году. Пытаюсь вспомнить, когда я осознала, что мы диссидентская семья... В моих детских воспоминаниях есть один звуковой — довольно интенсивный.

Это было утром, я проснулась. У нас была щель под дверью из детской комнаты в гостиную. Я заметила, что ещё очень рано, а там уже горел свет, и кто-то ходил на каблуках, а у нас этого никто не делал. По манере ходьбы я поняла, что это мужчина, а мужчина на каблуках — это странно. Это был обыск.

Мне было около шести, брату четыре. Тогда я поняла, что мы в определённом смысле на иной стороне, чем мои одноклассники, что мы не такие. Этот обыск я видела собственными глазами. Я поняла, что там были полицейские, некоторые в форме, но большинство в штатском. Мама сказала мне сходить купить булочек — она хотела, чтобы я ушла.

Обыск был вполне однозначным событием. Нам всё было ясно уже по тому, что время от времени рядом с нашим домом стояли двое, которые отмечали, кто заходил к нам и кто выходил. По этому тоже можно было понять, что нами интересуются. Но была и более позитивная сторона диссидентства — не та жизнь, в которой мы сталкивались с полицией, а та, в которой была компания симпатичных людей, которые приходили к нам, работали дома.

Мамочка что-то перепечатывала на печатной машинке. Тогда я уже это знала, я воспринимала это, как её роль в исторически важных чешских диссидентских движениях, таких, как Комитет защиты жертв несправедливого преследования или "Хартия-77", где она была пресс-секретарём. Об этом я уже тоже знала. Папа всё мое детство слушал "Свободную Европу" и "Голос Америки". Я только просыпалась, а папа уже тихо слушал. Я слышала голос Ивана Медека и эти позывные. Я слушала новости оттуда, я уже ориентировалась.

Мое детство однозначно можно назвать счастливым.

“Падчас ператрусу мне было каля шасці” — гісторыя дачкі чэшскай дысідэнткі

Семья Петрушки Шустровой / Снимки из книги воспоминаний диссидентки

"Почему я должна уезжать? Пусть они уезжают!"

Мне кажется, что тогдашняя ситуация несколько отличается от теперешней белорусской. По крайней мере, насколько я знаю. Наша ситуация была более милосердной. Мама никогда не хотела уезжать. То, что на неё пытались влиять — это однозначно.

Было очевидно, что её дети не поступят в университет. Моего старшего брата, который хотел учиться на священника, вместо того, чтобы принять в семинарию, забрали на два года в армию, в батальон для политически опасных в Середь на территории Словакии, откуда он не мог ездить домой. Но все это был выносимый террор.

Мама делала работу, которую любила, и говорила: "Это моя страна. Почему я должна уезжать? Пусть они уезжают! Я должна здесь остаться и приносить пользу". Но было давление со стороны полиции, существовал план акции "Асанация", которая была направлена на то, чтобы жёсткими допросами, усложнением жизни во всех возможных сферах, включая отказ в медицинской помощи, заставить людей уехать. Им сразу же предлагали специальный эмигрантский паспорт, говорили: другого паспорта, кроме эмигрантского, вы не получите. И у властей действительно удалось вытеснить из страны уйму людей.

Этот интенсивный период длился 2-3 года. Людей избивали во время допросов, у Власты Тршешняка стреляли за головой. Они совершали действительно страшные вещи. В то время вторая жена моего папы думала о том, чтобы уехать (родители тогда уже были в разводе). Кругом об этом говорили, мама тоже думала на этот счёт.

Был такой момент, когда казалось, что террор не закончится, становилось только хуже. Каждая из женщин хотела уехать в другую страну Европы. И папа сказал, что так не пойдет, что они сначала должны договориться. Какое-то время они договаривались, но потом об этом, к счастью, все забыли, и мы никуда не поехали. Как-то сошло на нет. Это были уже 80-е годы и не было угрозы, что кому-то присудят десять лет, но давление было. Я боюсь, что в Беларуси сегодня все намного хуже.

До 18 мама совсем не интересовалась политикой…

Недавно вышли мамины воспоминания, и они начинаются с того, что до 18 она совсем не интересовалась политикой. Ей становилось очень скучно, когда она слышала, как её мать обсуждает что-то с друзьями, она сразу же уходила в другую комнату. Ей это было совершенно неинтересно.

Меня это глубоко шокировало. У меня было такое детское представление, да и теперь тоже, как подумаю: было время, когда она этим не интересовалась? Я была убеждена, что это у нее было всегда.

Я думаю, что в воспоминаниях она пыталась вспомнить, когда это началось. А началось это, я думаю, в институте в конце 60-х годов, когда были более свободные времена. Но потом пришла советская оккупация, и тут она, по-моему, автоматически включилась.

Уже в 1969 году её посадили. Тогда она полностью поняла все последствия. Дома остался двухлетний сын. А она сидела два года в ожидании суда. Или полтора года, а потом отбывала остаток наказания.
Я думаю, что знаю её достаточно хорошо, мы говорили об этом, но я не уверена, произошло ли ее перерождение таким образом, что она вдруг осознала: я уже перешла границу, и теперь будет происходить это и это, всё ясно. Я думаю, что она всегда говорила об этом, поэтому по-другому она бы жить всё равно не смогла. Были ли какие-то колебания, какие-то раздумья о том, когда уже... Я думаю, что это могло касаться самых решающих моментов.

Когда задержали десять человек, которые работали в Комитете по защите жертв несправедливого преследования, и нужно было подключить десять новых, было понятно, что их скорее всего ждут неприятности. И тогда уже выбирали, чтобы один из супругов остался с детьми — это было единственное, что обсуждалось. Но то, что это сделать необходимо, как она говорила, не подлежало сомнениям.

Мне кажется, что это сыграло ключевую роль, когда люди начали подписывать петиции и подобные вещи. Их собирали в определенных местах у опытных людей, и у них, на мой взгляд, действительно была согласована стратегия какой-то подготовки или поведения таких людей: вы знаете, чего от вас ожидают, вы делаете то и то, пусть это делает только один из семьи, служили ли вы в армии, если нет, то только после службы. Такие дела.

Ядро, начавшее составление петиций и писем или попытки освободить кого-то из тюрьмы — люди, сознательно соглашавшиеся участвовать в этом, зная, на что они идут. Брали и подписывали.

Почему одни идут в диссиденты, а другие — нет

По профессии я психотерапевт, и у меня есть такое общее доверие к людям, убеждение, что люди в чём-то похожи. Первая мысль, которая пришла мне в голову — очень наивная, но я здесь сижу как ребёнок диссидентки, поэтому буду наивной. Думаю, что коллаборантам не хватает информации. Если бы она у них была…

Естественно, убеждения очень важны. Мне трудно об этом рассуждать, потому что я в этом родилась, и мне было ясно, что это лучшее, что может быть, что свобода — важнее всего. Остальное можно наверстать, если человек внутренне свободен.

Уйма людей на самом деле ничего не делала и тем самым поддерживала режим. Я на них не обижаюсь, потому что я не была в их шкуре — видимо, они действительно боялись.
В любом случае, все зависит и от того, насколько режим насильственный. Страх — это действенный инструмент власти. Даже страх за то, что будет с моими детьми, если они из-за меня не смогут учиться в университете, что мы будем есть, естественно, как мы можем реализоваться. Но многое зависит и от ценностей.

После Пражской весны борьба чехов продолжалась более 20 лет

Я думаю, что у людей было ощущение, что в этом есть смысл, что даже если режим держался, они всё равно хотели, или даже должны были это делать. Мама должна была, потому что она не могла иначе.

Я думаю, что по большей части — и именно это меня волнует в странах с жестокими режимами — роль играла общность. Это была поразительная общность. И возможность работать с ними в будущем была огромным преимуществом. Там была солидарность.

Если кого-то арестовывали, другой приходил на его место, ведь тот же сидит. Люди координировались между собой и в итоге добились того, чего хотели.
Может, эту важную роль сыграл Вацлав Гавел, но всегда нужно было всё называть своими именами и нужно было знать, какая у нас цель и какие средства. В петициях это всегда было хорошо сформулировано.