"Во время обыска мне было около шести" — история дочери чешской диссидентки

Мне было около шести, брату четыре. Тогда я поняла, что мы в определённом смысле на иной стороне, чем мои одноклассники, что мы не такие. Этот обыск я видела собственными глазами. Я поняла, что там были полицейские, некоторые в форме, но большинство в штатском. Мама сказала мне сходить купить булочек — она хотела, чтобы я ушла.

Обыск был вполне однозначным событием. Нам всё было ясно уже по тому, что время от времени рядом с нашим домом стояли двое, которые отмечали, кто заходил к нам и кто выходил. По этому тоже можно было понять, что нами интересуются. Но была и более позитивная сторона диссидентства — не та жизнь, в которой мы сталкивались с полицией, а та, в которой была компания симпатичных людей, которые приходили к нам, работали дома.

Мамочка что-то перепечатывала на печатной машинке. Тогда я уже это знала, я воспринимала это, как её роль в исторически важных чешских диссидентских движениях, таких, как Комитет защиты жертв несправедливого преследования или "Хартия-77", где она была пресс-секретарём. Об этом я уже тоже знала. Папа всё мое детство слушал "Свободную Европу" и "Голос Америки". Я только просыпалась, а папа уже тихо слушал. Я слышала голос Ивана Медека и эти позывные. Я слушала новости оттуда, я уже ориентировалась.

Мое детство однозначно можно назвать счастливым.

Этот интенсивный период длился 2-3 года. Людей избивали во время допросов, у Власты Тршешняка стреляли за головой. Они совершали действительно страшные вещи. В то время вторая жена моего папы думала о том, чтобы уехать (родители тогда уже были в разводе). Кругом об этом говорили, мама тоже думала на этот счёт.

Был такой момент, когда казалось, что террор не закончится, становилось только хуже. Каждая из женщин хотела уехать в другую страну Европы. И папа сказал, что так не пойдет, что они сначала должны договориться. Какое-то время они договаривались, но потом об этом, к счастью, все забыли, и мы никуда не поехали. Как-то сошло на нет. Это были уже 80-е годы и не было угрозы, что кому-то присудят десять лет, но давление было. Я боюсь, что в Беларуси сегодня все намного хуже.

До 18 мама совсем не интересовалась политикой…

Недавно вышли мамины воспоминания, и они начинаются с того, что до 18 она совсем не интересовалась политикой. Ей становилось очень скучно, когда она слышала, как её мать обсуждает что-то с друзьями, она сразу же уходила в другую комнату. Ей это было совершенно неинтересно.

Меня это глубоко шокировало. У меня было такое детское представление, да и теперь тоже, как подумаю: было время, когда она этим не интересовалась? Я была убеждена, что это у нее было всегда.

Я думаю, что в воспоминаниях она пыталась вспомнить, когда это началось. А началось это, я думаю, в институте в конце 60-х годов, когда были более свободные времена. Но потом пришла советская оккупация, и тут она, по-моему, автоматически включилась.

Уже в 1969 году её посадили. Тогда она полностью поняла все последствия. Дома остался двухлетний сын. А она сидела два года в ожидании суда. Или полтора года, а потом отбывала остаток наказания.

Я думаю, что знаю её достаточно хорошо, мы говорили об этом, но я не уверена, произошло ли ее перерождение таким образом, что она вдруг осознала: я уже перешла границу, и теперь будет происходить это и это, всё ясно. Я думаю, что она всегда говорила об этом, поэтому по-другому она бы жить всё равно не смогла. Были ли какие-то колебания, какие-то раздумья о том, когда уже... Я думаю, что это могло касаться самых решающих моментов.

Когда задержали десять человек, которые работали в Комитете по защите жертв несправедливого преследования, и нужно было подключить десять новых, было понятно, что их скорее всего ждут неприятности. И тогда уже выбирали, чтобы один из супругов остался с детьми — это было единственное, что обсуждалось. Но то, что это сделать необходимо, как она говорила, не подлежало сомнениям.

Мне кажется, что это сыграло ключевую роль, когда люди начали подписывать петиции и подобные вещи. Их собирали в определенных местах у опытных людей, и у них, на мой взгляд, действительно была согласована стратегия какой-то подготовки или поведения таких людей: вы знаете, чего от вас ожидают, вы делаете то и то, пусть это делает только один из семьи, служили ли вы в армии, если нет, то только после службы. Такие дела.

Ядро, начавшее составление петиций и писем или попытки освободить кого-то из тюрьмы — люди, сознательно соглашавшиеся участвовать в этом, зная, на что они идут. Брали и подписывали.

Для людей было важно, чтобы власть уважала права человека, чтобы была возможность выезжать, право на образование, независимый суд, конец однопартийности, освобождение политических заключённых, конец цензуры, если говорить прямо.

Это были конкретные вещи, по которым, кстати, большинство цивилизованных государств взяли на себя обязанность соблюдать международные права. Наши диссиденты хотели и добивались только выполнения обязанностей, которые республика на себя взяла. Что поддерживало их в этом целых двадцать лет? Понимание, что в этом есть смысл. Это, по-моему, прекрасно. Ещё и теперь, когда появляются кадры нашей революции, когда над Летной развеваются флаги, идёт снег, и выглядит это как абсолютный кич, большинство из нас до сих пор готово пустить слезу, когда мы видим те кадры.

Всё время мы верили (или они верили) в то, что в этом есть смысл, а потом пришла радость: "Аааа, это возможно, смысл действительно есть!" Здесь нужна и удача. Я думаю, что в Европе много стран, опыт которых подтверждает, что смысл есть. И это даёт надежду. Должно давать.