"Канцлагер быў на гары": ліст беларускі, сагнанай у Германію ў час вайны

22 чэрвеня, у Дзень памяці і смутку, "Новая газета" публікуе лісты дзяцей палка. Хлопчыкаў і дзяўчатак, якія прайшлі Вялікую Айчынную вайну ў складзе вайсковых часцей.

У гэтых лістоў адзін адрасат — Леанід Піцерскі. Журналіст і гісторык, ён стаў захавальнікам памяці дзяцей палка. Яму было 19 гадоў, калі ён атрымаў доступ да падольскага архіва. Праз гады Леанід будзе звяртацца ў архіў зноў і зноў, каб выцягнуць з нябыту імёны, гісторыі, лёсы, перакрэсленыя вайной.

Кватэра Піцерскіх у Маскве стала пунктам, куды бесперабойна з усіх куткоў былога СССР паступаюць лісты "дзяцей палка". Што ж у гэтых лістах? Якая яна — вайна вачыма дзяцей?

Пра сваю вайну ў 1990 годзе Піцерскаму напісала Лідзія Чудзіленка, ураджэнка Шумілінскага раёна Віцебскай вобласці. Еўрарадыё публікуе ліст цалкам, арфаграфія аўтара захаваная.

Кароў дома не даіла, давялося навучыцца

Решила к Вам обратиться, не в поиске "кавалера" [Леонид Питерский ведёт программу "Ищу тебя" на телевидении. — Ред.], а очень Вас прошу извинить за беспокойствия. Я с большой просьбой к Вам, возможно, Вы мне поможете, чтобы было ясно, я Вам опишу о себе.

В 1943 году, меня фашисты схватили и отправили в Германию, так как отправляли всю молодежь. Я сама уроженка с Беларуси Витебской области Шумилинского района.

В 1941 году фашисты схватили родного брата Шевцова Дмитрия Евдокимовича, и неизвестно где они его казнили, он был коммунист. В 1942 году отец мой, врач, ушел в партизанский отряд. Мы с матерью сколько раз уходили, но попадались под засаду, в партизанский отряд не пробрались. И вот с эшелоном меня забрали в Германию.

Хозяин был Пилерото, он еще оказался бургомистром или старостой, как у их называли, но я очень мало с ними разговор вела. Меня определили доить коров у них. Еще работал француз — кормил около 50 голов свиней. Мне очень трудно было — я коров дома не доила, но пришлось научиться. И в квартире вся уборка и в этой конторе, где стояла пишущая машинка, была на мне. Ходить к молодежи мне не разрешали.

Вот я однажды убирала на поле свеклу, пришла домой и меня хозяин спросил, что я там делала. Я ему ответила, что убирала свеклу, но не всю убрала — как раз летели наши самолеты, я смотрела и считала. И мне он сказал, пошли. 

А куда он меня повел, я откуда знала?

Трэба было крычаць, калі хадзіў наглядчык "Гітлер"

Привел в помещение — и с этих канцелярий как повыскакивали немцы пожилые и на меня стали плевать и кричать: "Ах, русская свинья шпион". Он привел меня в тюрьму, за шпиона и упихнули меня в камеру, где сидели худые и черные женщины. И когда я оказалась в камере, я поняла что это коммунисты. Они со мной не разговаривали, через стенку все перестукивались. А я ведь ничего не понимала, сидела на нарах и думала — что дальше будет? 

Так отсидела зиму. Меня вывели из камеры, одели наручники на руки, посадили в поезд с охраной, везли очень долго. Привезли в концлагерь, опять я название не могла знать, ведь в помещении оказались также пожилые люди и русского языка они тоже не знали. 

Здесь утром подымались и нужно было кричать, когда ходил надзиратель "Гитлер". Мы ходили из барака куда-то вниз, по шоссейной дороге на фабрики-заводы, дымились печи, а концлагерь был на горе. 

Ежедневно нас в шеренгах гоняли под конвоем убирать разбомбленные места нашими самолетами. И одна французская соседка — к ней приходил, тоже из концлагеря мужчина-француз, принесла сведения, что русские уже наступают.

И мне однажды эта женщина сказала, что Гитлер издал приказ — когда русские будут освобождать нас, охране приказано открыть ворота. Узники будут уходить, а по нам будут стрелять. Нужно валиться, как услышишь выстрел, может, тогда в тебя и не попадут — она так учила, и сказала мне не ходить без нее никуда. 

И однажды вечером этот мужчина пришел к ней. Я сидела с ней рядом, но меня какая-то сила подняла и вывела за двери. 

За дверью барака я услышала зов по-русски — "иди скорей сюда", по направлению колючей проволоки. И я пошла к проволоке. Человека сразу не видала, а так подошла и посмотрела вверх. Охрану наверху не было видно. Я сказала: "Куда вы зовете? Здесь проволока с электричеством". А он говорит: "Все сделано". И отвернул проволоку. 

Он помог мне вылезти и на ту сторону. Это был мужчина сорока лет в черной шляпе и ботинках, и другой — повыше его, в кепке.

Канцэнтрацыйны касцюм хутка паклаў у печ і спаліў

Он сказал: "Быстрей пошли". Мы вышли на дорогу, куда ходили на уборку, дошли до первого барака. Там тоже нары — он сказал снять свою форму, концентрационный костюм — синие полосы как на матрасах. А мне дал мальчуковый костюмчик, и сказал — лезь на нары и прикройся. А этот костюм быстро уложил в печь и спалил, а сам — замкнул барак и ушел. Ночью шла бомбежка — только нары ходили. 

А наутро пришел этот человечек и мне говорит: "Слезай, пойдем в бомбоубежище, здесь уже опасно". Мы пошли, бомбоубежище находилось недалеко от шоссейной дороги, что шла с концлагеря.

В бомбоубежище очень много было народу — детей, женщин, мужчин. В двенадцать часов примерно мне женщина принесла блинов — я перекусила, так ей благодарна была. А назавтра в четыре часа появился на мотоцикле один в летней фуражке — автомат через плечо — офицер. И все люди из бомбоубежища побежали к нему, он остановился и стал с ними разговаривать.

А я вышла и подумала — может, это немец переоделся в нашу одежду?

И вдруг он говорит: как тебя зовут? откуда ты? Я говорю — из Беларуси. 

"А что вы думайте делать? — я ему говорю. — Что, вы уже освободили? Тогда я домой на родину поеду". 

Он обратился, к народу: "Если будут одиночки, вы не пускайте домой одних добираться, ведь немцы еще группами ходят, будут их уничтожать".

А мне говорит: "А вы пойдете в в/ч, воевать?"

Я так обрадовалась и говорю:

"А вы меня возьмете?" 

"А чего вы можете делать?" 

"Буду стрелять немцев, могу все делать, что только прикажут, в меня отец в партизанах медврачом, а сейчас я не знаю, жив ли он?"

Он мне сказал идти по этой дороге до городка. "Там стоит в/ч и обратитесь к старшему сержанту — он даст обмундирование, и пусть покормит". 

Так я и пошла. Думала, одену обмундирование, прийду попрощаюсь со своими освободителями, но это не так получилось. 

Так узрадавала пілотка з зорачкай

Обмундирование одела, покормили меня. Так обрадовала пилотка со звездочкой! И старший сержант меня повел в автобус. Мы ехали — валялись разбитые орудия, убитые, по правой стороны дороги, наши солдаты выгоняли с кустов фрицев, они бросились к нашим солдатом на шею. 

Меня определили в столовую, где питался комсостав от л-та до генералов, подносила им кушать и сама управлялась.

Спали с девушками в помещицком доме — кто в перине спал, а я на голой кушетке. Потом был приказ капитулироваться из Праги, но мне не пришлось в поломойках быть — в Японию не послали, а формировали вагон с военнослужащими и на родину отправили. Ехали мы через Польшу, Киев и на Москву. Я пересадку делала под Смоленском, приехала в Витебск, потом в Шумилино, отец уже демобилизовался. И куда я не писала, не могла найти своих освободителей — собиралась сама ехать, но заболела нога.

Мои документы затерялись. Я пошла работать, не думала, что они мне будут нужны. В/ч я не помню, писала в архив в Подольск. Присылали мне ответы назад, что нужен № в/ч. Сама в архив поехала, но меня там даже по-человечески не приняли.

Жыву адна з хворай нагой, часам нават хлеба няма

Так уже и состарилась. Очень жаль, что детям, которых четыре, рассказываю, а документов — нет. И нет никаких привилегий. Муж умер в 1982 году. Дети разбрелись, живу одна с больной ногой, даже иногда хлеба нет. 

Я вас очень прошу мне помочь. Мне кажется, в архиве должны быть ведомости, когда работала в столовой. Вот сейчас можно было бы поехать в Германию — я бы места нашла и эту тюрьму. Но думаю, что все документы уничтожены.

Я писала в газету Известию "Память" и просила, чтобы пропустили мои письма. А может старший сержант, повар, тот офицер отозвался бы. Но они не написали, а только ответили мне из "Памяти": "Береги свое здоровье, где ты кого найдешь сейчас? Мы и так верим".

И хотела я узнать о брате. Я — Шевцова Лида Евдокимовна, а его — Шевцов Дмитрий Евдокимович. Его, видимо, в Польше в крематории спалили, но я ведь не знаю, куда писать. 

7 декабря 1990 года